Моя жизнь: до изгнания

Паренёк лет семнадцати, привезённый из какого-то уральского колхоза, физиономией обладал самой наипростецкой, был тих и малообщителен. Вообще-то пациенты психбольницы особой разговорчивостью не отличались, каждый жил в своём мире, наполненном разной “метафизической живностью”, но этот колхозник чаще всего просто лежал на койке, укрывшись с головой суконным одеялом.

Однажды, идя на обед, я столкнулся с ним в коридоре. Пошли вместе. Он что-то спрашивал меня, я, погружённый в свои мысли, что-то рассеянно отвечал, как вдруг с криком “Ложись!!! Мины!!!” он грохнулся ничком на пол, обхватив затылок руками. Я пытался поднять его, но, глядя на меня остекленевшими от ужаса глазами, он вцепился в мою рубаху и продолжал истошно кричать: “Мины! Фашисты! Ложись!!!”

Подбежавшие санитары отнесли его в палату и прикрутили ремнями к койке. Он покричал ещё немного, успокоился и затих.

После ухода санитаров я присел к нему на кровать и, видя совершенно ясный взгляд несчастного, спросил, что с ним произошло. В ответ услышал следующее: “Помню, как мы шли с тобой по коридору… И вдруг я стою один среди громадного поля и слышу вой летящих снарядов и грохот рвущихся мин. Огонь! Дым!.. И ясно вижу, что на меня надвигается отряд фашистов с автоматами. Они начинают стрелять, я падаю и ору. Затем темнота… и я уже в палате. Почему меня связали? Развяжи!”

Бедняга всё чаще и чаще брёл по минным полям, и в конце концов его перевели в буйное отделение. В последний раз я видел его, когда он лежал на полу коридора и с безумным видом отчаянно вопил: “Час пробил!!!” Что он видел в тот момент, где пребывал, мне узнать никогда не удастся.

Что случилось с этим деревенским парнишкой? Была ли то болезнь, или, как в фантастической повести Саймака, он вдруг перемещался в иное время? Кто знает… Между прочим, фамилия его была Канонов.

Узник

Ночь. Палату со спящими больными, как и полагается, освещает одинокая лампочка болезненно-синего цвета…

Побродив по коридору, столкнувшись с ещё несколькими “бессонными”, я возвращаюсь в палату.

Напротив моей койки лежит недавно прибывший молодой паренёк. Лежит на спине, раскинув руки, и синий свет лампы высвечивает его лицо с широко раскрытыми глазами, полными боли и ужаса. Парень мокрый от пота, тяжело дышит… Лицо выражает неимоверную муку.

Я наклоняюсь над страдальцем и спрашиваю, что с ним, нужна ли помощь, надо ли позвать санитара. “Ты что, не видишь? – горячим шёпотом отвечает он. – Я прикован цепями”.

Я вытер рукавом рубахи струящийся с его лба пот и, поняв, что избавить узника от цепей не удастся, забрался на свою койку, безуспешно пытаясь уснуть.

Готическая скульптура

Шура Рыбаков – так звали этого удивительного больного, который послужил мне моделью для множества рисунков. Под два метра ростом, худой донельзя, удлинённое лицо, седоватые волосы ёжиком, длиннющие тонкие кисти рук… Неговорящий и невменяемый.

Казалось, готическая скульптура какого-то иссушённого постами святого вышла из церковной ниши и возникла передо мной в больничной палате. Болезнь у него была довольно редкая – кататонический ступор. Страдающие этой болезнью могут застывать в самых диковинных позах и пребывать, не шелохнувшись, в этих позициях часами…

Грешным делом, я не преминул воспользоваться этой необычной способностью кататоника. Я придавал его послушному телу самые причудливые позы и зарисовывал их. Шура Рыбаков мог часами стоять на одной ноге, согнув корпус и раскинув руки; тело можно было согнуть в три погибели, голову запрокинув к небу. От поз христианских мучеников я переходил к цирковым и акробатическим. Санитары посмеивались, кататоник молчал, врачи внимательно наблюдали за действиями обоих пациентов и с удовольствием отбирали у меня рисунки.

Однажды Лера Титов среди ночи повёл меня в столовую. “Сейчас ты увидишь босховскую картину”, – шептал он мне на ухо. В столовой в одиночестве восседал наш кататоник и вкушал большущую грушу. И надо было видеть, как он её вкушал! Он держал мягкий жёлтый плод длиннющими пальцами на некотором расстоянии от лица, затем, широко открыв рот, в котором сверху торчал один-единственный зуб, буквально втыкался этим зубом в мякоть груши. Сок тёк по подбородку, стекал на стол – Шура Рыбаков с отсутствующим видом, громко чавкая, трудился над грушей.

Я сбегал в палату за карандашом и бумагой и целый час зарисовывал удивительную трапезу.

Пару лет спустя судьба снова столкнула меня с Шурой, но лишь на мгновение. Я увидел его из окна троллейбуса на Невском проспекте. По тротуару вышагивал элегантно одетый сухощавый мужчина высоченного роста, с тонкими чертами лица и седыми, коротко остриженными волосами. Не заметить его было невозможно – он возвышался над всеми прохожими. И я сразу узнал в нём Шуру Рыбакова, болезнь которого я так беспощадно эксплуатировал в психушке.