Моя жизнь и мои успехи

Однажды, в 1917 году, мать решила добрать¬ся до мужа или по крайней мере приблизиться, насколько можно, к передовой, где он воевал. Не желая никого слушать, она твердо стояла на своем, выдержала целое сражение с семьей и в конце концов уехала. В моей памяти сохрани¬лись лишь отдельные эпизоды той кошмарной поездки. Впоследствии Я не раз вновь и вновь переживал ее, слушая рассказы старших. Мы нахо-дились в Мандзано неподалеку от Удине, когда осенней ночью к нам постучали с сообщением о том, что фронт прорван. Австрийцы с немцами стремительно наступали, гоня перед собой остат¬ки итальянских частей и толпы гражданских бе¬женцев. В числе беженцев, разумеется, находи¬лись и мы с мамой. Смутно припоминаю ка¬кую-то старуху в черном, которая суетливо размешивапа кашу в кастрюле; потом очень длин¬ный мост, слабо освещенный призрачными голу¬боватыми огнями, — мост через реку Тальяменто. Отовсюду слышалось чавканье грязи под ногами бесконечной толпы. Двигались нагруженные скарбом телеги, запряженные волами. Когда мы добрались до противоположного берега, позади нас полыхнул огонь, раздался чудовищной силы взрыв, и мост разлетелся в пыль, белое облако которой повисло в ночи.

О последующих событиях мне рассказыва¬ла мать. Но я хорошо запомнил ощущение пол¬ной безопасности, когда она брала меня на руки. Помню также подобравший нас военный грузо¬вик и колоннаду в Тревизо, где отступавшие сол¬даты устроили ночлег; помню караваны танков, тянувшиеся к реке Пьяве, чтобы сдержать против¬ника, и, наконец, спасительный поезд, который увозил нас обратно во Флоренцию.

Я снова крутил педали моего трехколесного велосипеда в просторных комнатах по обеим сто¬ронам коридора. Взрослыми владело в ту пору тревожное беспокойство. Война заканчивалась, но еще яростно била своим хвостом, нанося лю¬дям трагические удары. Моя мать отгоняла свою тревогу оперными ариями. Наконец мне сказали, что настал мир. Мне было всего три года, и слово это прозвучало для меня непривычно. Прежде я слышал разговоры только о войне и пускай нэ материнских руках, но пережил ее. Теперь же взрослые твердили, что войны больше нет, а есть какой-то мир, которому все вокруг очень радо¬вались. Мы даже побывали на службе в соборе и слушали, как мой прадед играл на органе в честь этого загадочного мира.

Отец, выйдя в отставку, вскоре получил наз¬начение в Кремону. Вспоминаю кондитерскую фабрику, которую хорошо было видно с балкона нашего дома, крепких ломовых лошадей с вол¬нистыми гривами и хвостами, бочки с медом, привезенные на телегах, запах “torrone”(Популярная сладость, род нуги 1итап.), прони¬кавший повсюду. Опорожненные бочки рядами лежали на улице. Я любил залезать в эти сладкие туннели и соскребать остатки лакомства с де¬ревянных клепок, из-за чего вечно был вымазан липким медом, а мать непрестанно стирала что-то на балконе, разрываясь между тазами с водой и моим младшим братишкой, которому едва исполнилось два года.

Разговоры в Кремоне шли в основном о му¬зыке и пении, словно великие мастера прошло¬го - Монтеверди, Страдивари, Понкьелли — еще бродили по улочкам вокруг башни Торраццо. Наше семейство, разумеется, не избежало влия¬ния этой атмосферы. Однако все надежды, свя¬занные с музыкальной карьерой, возлагались не на меня, а на брата. Отцу казалось, что тот унасле¬довал замечательные вокальные данные нашей матери. Он сажал его перед собой и говорил: “С таким голосом, когда вырастешь, петь тебе “Андре Шенье”. Будешь ходить по сцене в круже¬вах и туфлях на красном каблуке”. Я глядел на висевший в нашей гостиной гобелен, где дамы из восемнадцатого века подавали руки кавале¬рам в туфлях с красными каблуками, ревниво молчал и завидовал звонкому голосу младшего брата.

Истинной музой нашей семьи все же оста¬валась мама. Ей, наделенной от природы незау¬рядным талантом, всегда приходилось наталки¬ваться на сопротивление своей матери в том, что касалось возможности стать певицей. Бабка Эрсилия была страшной женщиной. Она восседала в кассе флорентийской аптеки, строго следя за по¬рядком, и требовала, чтобы дети обращались к ней на “вы”. Провинившийся в чем-нибудь был обязан становиться на колени и целовать ей ру¬ку, умолял о прощении.