Моё чудовище

Дом и подъезд он запомнил, а вот номера квартиры не знал, но даже не парился, уверен был, что разберётся на месте – да хоть позвонит в первую попавшуюся дверь и спросит. Или у кого-нибудь во дворе. Но во дворе, как ни странно, оказалось пусто, и Дымов направился прямиком к подъезду.

Даже несмотря на расположенный рядом пульт домофона, дверь оказалась немного приоткрыта. То ли доводчик плохо работал, то ли ей что-то мешало, поэтому Дымов без труда попал внутрь.

В «предбаннике» царил полумрак, ну и запашок стоял так себе – тянуло пылью и сыростью, словно из подвала. Дымов легко преодолел короткий лестничный пролёт, оказался на площадке первого этажа, на которую выходило четыре двери. Он подошёл, не выбирая, к самой первой, но даже не успел протянуть руку к звонку.

Где-то наверху громко хлопнуло, потом зазвенели ключи, а через несколько секунд раздались шаги. Тогда и он двинулся по лестнице, только наверх, а не вниз, навстречу тому неизвестному, который оказался пожилой женщиной, такой, вполне типичной. Образ, не меняющийся десятилетиями. Во времена его детства тоже подобные были.

Она со въедливым любопытством уставилась на Дымова.

– Добрый день, – произнёс он. – А Рыжниковы в какой квартире живут?

Тётка даже не спросила, зачем ему, ответила с непонятной многозначительностью, жеманно покачивая головой:

– В пятьдесят третьей. – И тут же поинтересовалась, или отчасти констатировала: – Снова Бэлка чего натворила? И опять бабке за неё придётся грехи замаливать.

Она даже приостановилась, надеясь послушать интересную историю и, возможно, даже обсудить, но Дымов выдал ей вежливое «спасибо» и двинулся дальше, потому что на площадке второго этажа номера квартир начинались с «сорок». А «пятьдесят три» – это наверняка четвёртый.

То есть точно четвёртый.

Дымов затормозил перед нужной дверью, нажал на кнопку звонка. Если дома никого не окажется, он приедет в другой раз. Но кто-то там точно был.

Замок щёлкнул, дверь открылась.

– Здрасьте! – выдал Дымов на автомате, наткнувшись на вопросительный сосредоточенный взгляд.

Совсем не бабушка – божий одуванчик. Высокая, статная, если понадобится, тоже даст по шее. И Дымова, она, похоже, узнала. Скорее всего, в прошлый раз видела из окна.

– Здравствуйте, – отозвалась не слишком приветливо. – А вы-то зачем явились? – Посмотрела одновременно и осуждающе, и недоумённо.

– Поговорить, – невозмутимо пояснил он. – То есть объяснить. Вы зря подумали, что… она со мной спит. Ради денег или чего-то ещё. У меня даже мыслей таких не было. Чтобы с ней…

Бабушка не стала дослушивать, перебила, ещё шире открыла дверь.

– Проходите. Чего здесь-то? – А когда он переступил через порог и опять остановился, махнула рукой в нужном направлении: – Пойдёмте на кухню. – И уже там указала на стол: – Садитесь. Чай будете?

– Нет, спасибо, – Дымов мотнул головой, устроился на табурете.

Она тоже села, упёрлась локтем в столешницу, опять глянула вопросительно и по-прежнему не слишком приветливо, а в глазах – не жёлтых, а просто светло коричневых – легко читалось «Ну давайте, говорите. Чего вы там собирались?»

– Вы зря ей сказали, что она как мать.

На бабушкином лице мгновенно возникло выражение неприкрытой неприязни и обиды.

– Да ничего я такого не говорила! – возмущённо воскликнула она, нахмурилась, но, совсем как Бэлла, через паузу поправилась: – Ну, то есть, сказала «Смотри, Бэлла. Думай, что делаешь. А то закончишь, как мать». И она психанула. – Бабушка упрямо поджала губы, потом продолжила с напором: – Но как мне ещё в её дурную башку вдолбить, что нельзя так, что до добра не доведут эти пьянки-гулянки-драки. – И вдруг произнесла с негодующим вызовом: – Я уже дочь похоронила. Что ж мне теперь и внучку хоронить? А со стороны-то, конечно, легко судить.

Дымов почувствовал себя виноватым. Да, действительно, не ему наставлять и оценивать, особенно настолько категорично. Кто знает, как бы сам на её месте справился. Но только ведь он не совсем со стороны.

Его родителям тоже постоянно не до него было. И ведь не заявишь, что слишком заняты, много работают или там постоянно в разъездах. Просто он им нахрен не сдался. И у него их тоже больше нет – уже порядочное время. Хотя, если честно, он даже подумывал иногда, в детстве, неприкаянно болтаясь по улице, не важно, в мороз, в дождь, и жадно поглядывая на витрины продуктовых ларьков и магазинов – уж лучше бы они сдохли. А в интернате по крайней мере кормят по расписанию, три раза в день, и шмотки нормальные выдают.

Но ничего говорить он не стал: ни возражать, ни извиняться, ни оправдываться. А Бэллина бабушка, похоже, сама смутилась, что слишком резко всё ему высказала, ещё и пожаловалась, и она опять предложила, вполне так душевно:

– Может, всё-таки налить чаю?

И на этот раз Дымов согласился:

– Ну, хорошо, давайте.

Бабушка поднялась, достала их шкафчика две большие чашки, налила в них чай, потом перенесла на стол, ещё и вазочку выставила, с конфетами и печеньем. Потом опять села, взяла одну конфету, но толком так и не развернула, просто вертела в руках, теребила фантик, пока говорила.