Моё настоящее имя. Истории с биографией

Когда человек с детства много болеет, он привыкает к болезням и находит в них некоторую прелесть. Шурик в детстве болел животом и кожей, ушами и горлом, позже стал болеть суставами и печенью. И все это не мешало ему сделать хорошую инженерную карьеру. Когда учился в институте, он был лучшим студентом и женился на самой красивой девочке курса. Она его уважала и болезни его тоже уважала. К старости лет болезней стало больше, а любви, может, и поменьше. Сделали на шестьдесят шестом году жизни Александру Семеновичу неприятную операцию, удалили простату. Не совсем удачно сделали, он третий месяц лежал почти не вставая, на нем была целая амуниция, которая изрядно отравляла ему жизнь. И ему даже захотелось умереть поскорей. Жена его Тома ухаживала за ним честно и круглосуточно. Они давно уже разъехались спать по разным комнатам – она в маленькую, он остался в большой. И кричал оттуда громко и раздраженно “Тома!”, когда ему что-то было нужно… И Тома бежала со всех ног. И днем, и ночью. Однажды ночью сползло одеяло, и он закричал. Она прибежала не сразу, он успел несколько раз прокричать. И тут она вбежала, придерживая на животе халат, приговаривая: “Сейчас, сейчас, Шурик…” И вдруг рухнула. И он вскочил, чтобы помочь ей подняться. Но она лежала как мертвая. Он не сразу понял, что она мертвая. Приехали врачи, потом сын, а потом ее похоронили. И Шурик стал болеть дальше. Как бывшему фронтовику, ветеранская организация ему прислала помощницу. Как еврею, другая организация, еврейская, прислала ему еще одну помощницу. И он болел долго и комфортно. И умирать ему расхотелось.

6

Так бывает, что сестры друг друга не любят. А бывает хуже того – ненавидят. Вот так и произошло между сестрами Рожковыми. Они были совсем еще девчонки, одной шестнадцать, другой восемнадцать, когда умер дедов брат, бездетный и бессемейный. И оставил им немалое наследство. Наследство кое-как поделили, но при дележке рассорились так, что перестали не то что встречаться, а даже с днем рождения друг друга не поздравляли по телефону. И как ни старалась их мать Ксения Алексеевна примирить сестер, не получалось. А мамочку, надо сказать, обе они очень любили. И как-то осенней порой вышла Ксения Алексеевна погулять, села на холодную лавочку и простудила свои женские органы. Лежит, боли страшные, а врача-то вызвать стыдно: откуда на нее напала вдруг дурная болезнь. Но болезнь была не дурная, а обыкновенный цистит, воспаление мочевого пузыря – не сиди на холодных лавочках, бабуля! Но Ксения Алексеевна так стеснялась, что страдала в одиночестве. Не совсем в одиночестве, потому что дочки прибегали, волновались, шумели, наконец привезли к ней на дом врача. Не врача – врачиху! Понимали, что мужчину она не подпустит к своему больному телу, особенно к нижней его части. Сестры сначала ходили, соблюдая очередность, а потом перестали контролировать приходы-уходы и стали встречаться около матери регулярно. При матери не собачились, а даже как-то объединились общей заботой. Лекарство, которое врачиха прописала, надо признать, подействовало: болезнь прошла. Вот Ксения Алексеевна и задумалась: дочки от ее болезни как будто злятся друг на друга меньше, договариваются, как маму совместно наилучшим образом обслужить… А если встану, – думает Ксения Алексеевна, – так ведь опять друг на друга волком будут глядеть. Лежит совершенно здоровая Ксения Алексеевна в ночной рубашке, в постели, лежит и лежит… и будет лежать долго, хотя ей уже надоело, она бы вышла из дому погулять, на холодной скамеечке посидеть, еще раз свой женский низ простудить, только чтобы дочки вот так встречались у ее постели, не ругались, не ссорились, а помогали друг дружке выхаживать больную мамочку…

7

Они уже давно за ней присматривали – и Тощий, и Белесый. Оба самого низкого разряда служащие. Над ними всегда посмеивались, они привыкли даже к непристойным шуточкам, которые время от времени отпускали в их адрес вышестоящие все. Именно что все. И ничего удивительного, что и назначена им была в разработку такая ничтожная Старуха. Когда-то она была почти знаменита, почти профессор, читала какие-то лекции… проходила по опасной грани допустимого. Но не переступала. Времена были как раз такие, что условия задачи надо было соблюдать точно, а решать задачу – не обязательно. Потом она тихонько сошла, без всякого заметного скандала, а теперь доживала одиноко, на маленькой пенсии, которой ей, впрочем, вполне хватало. И присматривать за ней было поручено таким же, как и она сама, незначительным сотрудникам, в давние времена подававшим надежды, но никаких надежд не оправдавшим.

Утром Старуха съедала кусок хлеба, выпивала чай – без всякого интереса, уходила в маленькую комнатку, которая называлась кабинет, – комнат, между прочим, было две, что было, вне всякого сомнения, излишеством, и Старуха это прекрасно понимала. В лишней комнате стояли полки с книгами, и она делала вид, что читала. Трудно было проверить, читает она на самом деле или просто сидит над пыльными страницами.