Моё собачье дело

— Оставь собаку, — тихо и отрешенно пробормотала она, не отходя от плиты, чему Сашка, естественно, не вняла. Заливисто урча, она подбиралась ко мне все ближе и ближе, а я окончательно запуталась в ножках стола и стульев. Мне хотелось прокричать маме, чтобы она сделала хоть что-нибудь, чтобы предотвратить катастрофу, так как я чувствовала, что сама я в самом ближайшем будущем уже ничего не смогу с собой поделать. Вы не можете вообразить, насколько ужасен этот момент, когда ты находишься в еще более-менее вменяемом состоянии, но знаешь, что пройдет всего пара секунд, и ты неизбежно превратишься в неконтролируемую зверюгу.

И это произошло. Сашка, хихикая, вцепилась обеими ручками в мои уши и медленно стала тащить мою морду к своему лицу. В моей бестолковой голове что-то перегорело. Я видела только свое безысходное положение и огромные Сашкины глаза, пронизывающие меня, словно иглы. Сашка была уже больше не маленькой девочкой, а агрессивной и устрашающей мегерой, готовой проглотить меня с потрохами и выплюнуть лишь ножки да рожки. В полном помутнении я зарычала, причем так, что мама наконец-таки среагировала и бросилась к столу. Но было уже поздно. Как со стороны я услышала лязг зубов, почувствовала удар морды о что-то твердое, покрытое мягкой и теплой кожей, и погрузилась в захлестывающий, пронзительный крик. Ручки разжали мои уши, и я шарахнулась обратно в угол.

Мрак постепенно рассеивался, и я увидела Сашку, вытаскиваемую мамиными руками из-под стола, набежавшие ноги и лапы, и еще я видела на Сашкином лице и чувствовала на своем языке кровь. Говорят, что собаки звереют от вкуса крови. Что они готовы порвать любого встречного, хоть бы только вкусить еще раз этот запретный плод. Тогда ничего подобного со мной не произошло. Я окунулась просто в совершенно бездонный ужас от осознания того, что натворила. Где-то далеко-далеко, за пределами стола, Сашка верещала так, что каждому должно было быть понятно, что это неспроста, а другие голоса пытались ее успокоить, но так как они сами не могли скрыть своего испуга, у них ничего не получалось.

Больше всего на свете я хотела никогда более не выйти из-под этого стола. Я хотела провалиться сквозь щели в паркете, сровняться с землей, на которой стоял дом, быть растоптанной кротами и червями, превратиться в ничто. Но, с другой стороны, я понимала, что мне следует выйти из убежища и понести справедливое наказание. Еле-еле я поднялась на все четыре лапы и начала вылезать наружу. От охватившего меня дрожания я не чувствовала под собой пола.

Когда я наконец оказалась за пределами стола, мамы с Сашкой уже не было на кухне. Плач доносился со второго этажа. Он был уже не такой пронзительный и беспрерывный, но настолько жалкий, что у меня чуть не разорвалось сердце. Тут ко мне повернулся крайне взволнованный папа, и его лицо исказилось таким откровенным гневом, что я приготовилась отправиться на тот свет. Недолго думая он размахнулся и дал мне что было мочи по спине. Боль разбежалась по моему телу, словно разливающийся кипяток, я взвизгнула и умчалась в чулан, оказавшийся приоткрытым. Там я долго сидела в темноте и страдала. Отчаянно и беспросветно. Не от отголоска жгучей боли в спине, которая была более чем заслуженна, а от ненависти к самой себе. Мне было так неимоверно стыдно, что я была готова сама пешком отправиться обратно в приют, лишь бы только никогда больше не смотреть в глаза тем, кто дал мне дом и тепло и кому я отплатила вот этим позорным поступком. Тогда в чулане я пережила свой личный конец света.

Я представляла себе, какими садистскими образами меня будут наказывать, и была готова понести все, хотя по моей коже, как отряды блох, пробегала мелкая дрожь. Но по-настоящему я боялась только за сеструху. Если бы и ей влетело заодно из-за меня, я бы себе этого никогда не простила. В чулане думалось хорошо, и я размышляла о том, что было бы хуже: смерть от побоев или возвращение в приют. Как ни ужасны были бы обстоятельства, жить все-таки хотелось. Но при одной мысли о темном, влажном вольере меня словно отбрасывало в глубокую, безнадежно черную дыру. Спина ныла, но намного сильнее ныла душа.

За пределами чулана голоса успокаивались, а Сашкин плач вовсе затих. Сверху доносилось старательно бодрое щебетание Никуси, которое выдавало все его страхи больше, чем откровенное рыдание. Он боялся за нас и понимал, что бояться стоило. Я закрыла влажные глаза и почувствовала разбушевавшиеся энергетические волны, исходящие от лежащей неподалеку сеструхи. У этой и так нервной и неуравновешенной натуры было очень неоднозначное настроение, перекатывающееся от стыдливой радости от того, что этот ужас произошел не с ней, до полной трясучки от страха перед угрозой жестокого наказания. Где-то рядом витала и жалость ко мне, грешной.

Весь дом пульсировал и содрогался от напора невиданных страстей и потрескивания хрустальной оболочки простого, житейского счастья, готовой расколоться и рассыпаться на тысячу осколков в любой момент.