Моё собачье дело

Мы поудобнее устроились на диване и решили просто отдохнуть от шумихи и попытаться не нервничать зря. У сеструхи плохо выходило. Это было понятно по тому, как сильно она жалась ко мне, постепенно все больше заползая на меня. Горячо любимые игрушки и мячики ее не интересовали и грустно лежали на полу, подсвечиваемые лунным светом из окна. Мне не нравилось сидеть в темноте, которая сразу наводила на меня сон, и я была немного обижена на хозяев за то, что они не подумали оставить включенным хотя бы торшер. Как и стоило ожидать, в какой-то момент я заснула с сеструхой вместо грелки под боком.

Разбудил меня топот лап и цокот когтей по паркету. Сеструхи рядом со мной больше не было. Я не сразу встала. Мало ли, может, ей вздумалось размять конечности. Но вскоре я поняла, что происходит что-то неладное. Топот был очень деловой и занятой, ее лапы без устали носились по лестнице вверх и вниз, забегая на кухню и пропадая на ковре второго этажа. Игра с мячиками звучала не так, на них сеструха рычала, прыгала, барабанила по ним передними лапами, словно кошка. Это было прерывисто и неравномерно. Тут же она работала точно, как метроном, стоящий на пианино и приводящий меня моментально в транс, особенно если под его цоканье Никусей криво игрались бесконечные гаммы.

В недоумении я спрыгнула с дивана и, даже забыв потянуться, как можно более тихо прошла на кухню, чтобы не спугнуть этого маленького психа. Мне открылась весьма странная, чтобы не сказать пугающая, картина. Посреди круглого стола красовалась внушительная кучка человеческой обуви. Я еще не успела сообразить, каким образом сеструха умудрилась туда взлететь, как с лестницы снова послышался топот, и на кухню внеслась она сама с очередным тапком во рту. С разбегу она лихо запрыгнула на стул, который мама забыла придвинуть к столу, и оттуда уже вскарабкалась на стол, где бережно приткнула свою тряпочную жертву к холмику башмаков. Потом она, вся воодушевленная, спорхнула вниз и снова помчалась восвояси. Вернулась она с очень даже красивой, лакированной туфлей на высоком каблуке и поставила ее на самый вверх, словно звезду на рождественской елке. Произведение искусства было завершено.

Сеструха осторожно улеглась рядом с этой красотой, полюбовалась ею немного и, решительно сняв туфлю с макушки, с треском принялась грызть несчастный каблук. У меня по всей спине шерсть встала дыбом. Я хотела, мне однозначно надо было ее окликнуть, попытаться вразумить, привести в себя, но я была словно зачарована. Я просто стояла как вкопанная и с почти что благоговейным ужасом наблюдала за этим праздником безумства и отваги.

Это поразительное существо не разделывалось с каждым ботинком до горького конца, а только смаковало его, облизывало краешки, изрядно трепало, как жертву за загривок, и презрительно отбрасывало в сторону, чтобы с тем же энтузиазмом приняться за следующий экземпляр. Вся эта сценка походила на жесткую и беспощадную расправу обезумевшего полководца над уже побежденными врагами на поле боя.

Мне припомнились наши далекие щенячьи дни, когда жутко чесались десны и грызть хотелось всех и вся, от деревянных ножек стульев до мягких игрушек и занавесок. Лучшие зубочесалки были, конечно, те самые кожаные ботинки, но они и прятались людьми тщательнее всего. Изредка нам удавалось затащить в темный уголок какую-нибудь забытую в коридоре туфлю, где ей сулил быстрый конец. Потом было много крика и возмущения, и туфлей, вернее, тем, что от нее осталось, махали перед нашими носами, а иногда в сердцах шлепали по спинам. Что никогда не могло предотвратить следующего покушения на обувь, если появлялась такая возможность.

Но это было тогда. Что происходило с сеструхой теперь, решительно не укладывалось в моей голове. Зубы у нее чесаться не могли. А если бы и чесались, то зачем надо было тащить целую гору вместо одного или даже парочки башмаков? И при чем тут стол? Так я все стояла и смотрела, а сеструха все грызла и грызла. В окне мелькали фары проезжающих машин. Каждый раз во мне все сжималось от испуга, что это могли быть наши хозяева, хотя по звуку мотора и колес я прекрасно понимала, что это были не они.

Когда хозяева наконец вернулись, мы уже сидели на своем месте под лестницей и смиренно ждали расправы. Так как я по известным обстоятельствам не имела возможности пояснить, что я тут была ни при чем, мне теперь тоже приходилось трястись. Я была крайне зла на эту засранку, которая могла бы подумать и обо мне перед тем, как устраивать дебош. Она, кстати, так и не соизволила объяснить свое минутное помрачение рассудка и теперь просто делала вид, что ничего такого вообще не было.

Хозяева были веселыми, очень сердечно с нами поздоровались и, болтая наперебой, стали раздеваться. На маме были красивые туфли, очень похожие на те, от которых теперь осталась лишь половина пары. Другая половина лежала среди остальных ошметков на столе. Когда они вошли на кухню, воцарилась оцепенелая тишина. Я затаила дыхание.

— Я не понял… — проговорил в конце концов папа не своим голосом.