Моё собачье дело

Что же касается меня, то смерть отступила на второй план и, видно, готова была повременить, но я все еще чувствовала себя так, словно еле выжила после изощренных пыток. Где-то недалеко журчал ручеек, и хотя обычно миска с водой стояла у нас дома нетронутой сутками, то теперь я отдала бы свой хвост за один-единственный глоток. Вокруг меня прыгали серебристые рыбки и пускали фонтанчики, как киты. Я начинала бредить. Черная вата все горела и горела в моей голове, а окружение мое снова расплывалось и крутилось. Кровь кипятком затекала и вытекала из моего мозга, устраивая там пламенные бури.

Отдаленно я чувствовала, что меня снова несут, но я переставала понимать, что со мной вообще происходит. С каждым Никусиным шагом меня слегка подбрасывало вверх, а его мышцы дрожали все больше и больше. «Да брось ты меня тут, брось!» — совершенно искренне повторяла я без устали, и мне казалось, что слова наконец покинули пределы моего тела и стали слышными и для людей.

Но он не бросал меня. Он шел и плакал, садился отдохнуть, снова брал меня и шел, плакал и шел. Иногда я немного приходила в себя и тогда видела, как он стыдливо прятал лицо от любопытных взглядов редких прохожих. Мы шли почти по одной тени, но даже короткие участки под открытым солнцем были на грани выносимого. Я неуклюже висела в его объятиях, и мы словно слились в один тяжко дышащий, раскаленный, мокрый от смешавшихся слез и пота организм. Плохо нам было обоим, и Никуся все медленнее волочил ноги. Несколько раз он пытался поставить меня на лапы и уговаривал пройтись хоть немного самой, но я только виновато падала на землю, и ему приходилось снова тащить свою ношу. Шли мы долго, очень долго, и все время Никуся плакал. Только уже под конец слезы его иссякли, и он просто плелся из последних сил, которые брались у него невесть откуда.

И все-таки мы дошли. Вернее, Никуся доволок меня. Еле перешагнув через порог, он бережно положил меня в ноги маме, словно жертву, шатаясь, дошел до гостиной и без единого слова рухнул ничком на ковер посреди комнаты. Не на терапевтический (тот давно уже нашел свое законное место в новом центре), а на зелененький такой. Я все еще помню эту картину. Красный Никуся на зеленом ковре. Мама бегала с глазами навыкате и открытым ртом от меня к сыну и обратно и поочередно поливала нас холодной водой, как засохшие фикусы. А сеструха соизволила покинуть подвал и с тревогой вылизывала мне глаза и нос.

Когда я под вечер после долгого сна, наполненного бредовыми кошмарами со взрывающимися разноцветными шарами, наконец пришла в себя, я была уже не простой собакой. Я была собакой, ради которой человек готов рисковать здоровьем и, может быть, даже жизнью. Я и до этого знала, что мы ценные члены семейства, но никогда раньше не понимала так отчетливо значение слова «любовь». Я была по-настоящему любима. Если вам это покажется наивным и пафосными, то пусть будет так. Но в тот вечер я ощутила себя человеком.

Из детской вышел врач, и пока папа с мамой разговаривали с ним взволнованными, но в то же время облегченными голосами в коридоре, я прошмыгнула в открытую дверь. Мой маленький герой лежал с мокрой тряпкой на лбу в постели, и вокруг открытого окна свежий ветер раздувал белые занавески. Я тихо подошла к кровати и ткнула его холодным носом в свисающую руку. Он приоткрыл глаза, увидел меня и улыбнулся. Поморщившись, он подвинулся ближе к стене и похлопал рядом с собой по матрасу, и я пристроилась у него под боком. На улице смеялись дети и трещали цикады, а на небе звезды строились в загадочные узоры.

В ту ночь меня оттуда никто не прогонял.

Жара спала, и воздух перестал гореть и снова стал прозрачным. Птицы облегченно вздохнули и взмыли ввысь, не боясь сжечь себе крылья, и трава налилась влагой и соком. А Никуся проснулся однажды утром, подошел к окну и понял, что голова его больше не болит и что ему не хочется плакать от одной только мысли о солнце. И даже чувствительная сеструха променяла подвал на тенистое местечко под горкой в саду. Дело медленно, но неуклонно шло к осени.

Я переступила через порог и вышла в сад. Пряный воздух защекотал мне голову изнутри. И тут я с удивлением заметила маму, сидевшую на качелях и грустно смотревшую в тот единственный уголок малюсенького сада, который не был заставлен игровым комплексом. На кусочке перерытой земли из камушков было что-то выложено, и никто никогда туда не ступал. Конечно, я чуяла, что там глубоко кто-то лежит, но никогда об этом не задумывалась. Мало ли кто где лежит под землей. Но теперь, при виде маминого печального настроения, меня посетили определенные мысли, и я пробралась к качелям, чтобы утешить свою хозяйку. Она улыбнулась и погладила меня по голове.

— А ведь вы уже почти целый год у нас, подумать только… — сказала она скорее себе, чем мне. — Целый год, а пролетел он как неделя. — Внезапно ее губы задрожали, и слезы потекли градом по щекам. — Уже целый год, целый год! — жалобно запричитала она, и сердце мое сжалось.