Моё собачье дело

Но часть на солнце мы быстренько не прошли. Ровно на полпути нашей нелегкой и длинной дороги, как будто я заранее задумала такое коварство, беспощадное солнце прожгло-таки что-то в моей маленькой черной голове. Окутавшая меня темнота так и не расступилась перед глазами, вокруг меня понеслись сверкающие звездочки, я пошатнулась и грохнулась на бок на пыльную тропинку. Язык мой вывалился, и я почувствовала вкус сухой грязи и мелких камушков, а возле моего носа поднялось песчаное облако. Я была изможденным верблюдом в пустыне без капельки воды в своих горбах. А солнце все жгло и жгло, поджаривая мои внутренности.

«И вот это конец?» — подумала я с какой-то досадой. Как и все собаки, я знала о собственной смертности и не раз представляла себе этот трепетный момент перехода. Мне было понятно, что он вряд ли будет приятным, но у всех собак были схожие предпочтения: не быть сбитыми машиной, не отравиться какой-нибудь гадостью, не быть загрызенными или съеденными.

Вариант о сгорании без огня мне ранее, правда, ни разу не приходил на ум. И самое ужасное было то, что рассудок мой был настолько омрачен горящей черной ватой, что я даже не могла толком попрощаться с окружающим меня миром, который был ко мне в общем-то благосклонен. Я не могла с благодарностью взглянуть на Никусю, хоть он и затащил меня в эту печку, не могла улыбнуться птицам, песни которых радовали меня каждый день, и последний раз вдохнуть свежий воздух, летящий от толстых зеленых листьев деревьев и прозрачного ручья. И самое страшное было то, что я не могла сказать своей глупенькой сеструхе на прощание, чтобы она не боялась и что я буду ее ждать. Во мне горел черный огонь, и я была с ним наедине, еще при жизни отрезанная от дышащего и цветущего окружения. Мне стало грустно.

Внезапно я почувствовала, что меня трясет, и на морду мне подул слабый ветерок. Я слегка приоткрыла склеивающиеся веки и с удивлением заметила, что тьма отступила. Надо мной висело искривленное ужасом лицо Никуси. Рот его то дул на меня, то двигался, и спустя несколько мгновений ко мне начал пробиваться его голос.

— Ты что?! Ты что?! Ты что?! — повторял он без конца и тряс меня за бок, поднимающийся и опускающийся с дикой скоростью.

Мне было жалко моего распаниковавшегося мальчика, но среагировать я никак не могла. Я просто валялась, как тряпка, в сухой грязи, похожей на рассыпавшийся пергамент. Моего бессилия хватило бы на всю вселенную. «Оставь меня здесь и спасайся сам, друг», — хотелось мне прошептать умирающим голосом. Но вдруг под меня что-то подлезло, и я полетела. «Что, уже все?» — испугалась я и уставилась в небо, в которое взмыла моя душа. Но оказалось, что я еще не летела в лучший мир. Это Никуся схватил меня в охапку и побежал к тени.

— Сейчас будет лучше! Прости меня, пожалуйста! Только не умирай, не умирай! Прости меня! — тараторил он, задыхаясь, и жгучие слезы стекали градом по его багровым щекам и капали на мою спину.

Навстречу нам шли лениво прогуливающиеся люди и с недоумением поглядывали на несущегося мальчишку с собакой на руках. Тело Никуси было ненамного прохладнее моего, и воздух, выходивший из его ноздрей, ложился на меня паром. Сердце его колотилось так, что я его даже слышала, но, добежав до тени, он не остановился. Он все бежал и бежал, то и дело подхватывая меня получше.

Если вы когда-нибудь несли собаку среднего размера на руках (маленькие не считаются, а больших никто таскать не будет), то вы знаете, насколько это становится неудобно спустя некоторое время. Мы не цепляемся лапами за носильщика, как обезьяны или людские щенки, и не держимся сами. Для нас такой расклад дел вообще противоестественен, так что мы совершенно не знаем, как наилучшим образом пристроиться, и просто висим, как мокрый мешок. При этом мы еще нервничаем, напрягаемся и пахнем, и из нас обильно лезет шерсть.

Никуся скоро перестал бежать и просто шел и пыхтел. Он пытался перебросить меня через плечо, взять так и этак, но дышал он все порывистее и тяжелее. Но он шел. Мой мальчик еле плелся в горки и пытался как можно быстрее пробежать спуски. Мне было стыдно и было жалко своего полуживого хозяина, руки которого дрожали мелкой дрожью от напряжения. Пройдя немаленький и крайне изнуряющий участок, он еле доплелся до лавки, засветившейся, как спасательная шлюпка посреди открытого моря, осторожно положил меня рядом и плюхнулся на нее. Никуся развалился на старых досках, как на кровати, вероятно, засадив себе при этом не одну занозу, закрыл глаза тыльной стороной руки и издал страдальческий стон. Его тело было настолько красным, что казалось сваренным, и влажные руки и даже шея были покрыты моей черной шерстью.