Молчание Гамельна (СИ)

Леона ничего не понимала. Что у этой бабы с головой? Судя по фотографиям, опубликованным в социальной сети горе-матери, девочка с синим бантом и печальным лицом — это как раз Оллин. А она приходилась этой грымзе племянницей. Откуда взялись «Оливия» и «дочь»? Пока она размышляла, они добрались до гостиной, чопорно-роскошной, как и всё в этом доме, в бело-золотистых тонах. Посередине был накрыт стол.

— Оливия, иди готовься, а я пока угощу девушку чаем.

Девочка кивнула и направилась к лестнице на второй этаж, которой только ковра не хватало для ассоциации с Букингемским дворцом. Леона проводила ее взглядом со смешанными чувствами. Это точно принцесса с двумя смешными хвостиками?

— Не стесняйтесь, присаживайтесь.

Леону чуть не насильно усадили на стул. Чай из маленькой фарфоровой чашечки пах насыщенно и крепко, вокруг была уйма угощений, но Леоне кусок в горло не лез. Гостиная оказалась вся увешана фотографиями девочки с каре и бантом — она улыбалась, щурилась на солнце, показывала «виктори». Между рамок с фото висели рамки со множеством грамот-дипломов-похвальных листов. На всех значилось имя «Оливия Роббинс».

— Моя девочка такая умница. Я так горжусь ей. Хотите покажу альбом? — И не дожидаясь подтверждения, тетка подскочила к шкафу, мгновенно нашла нужное на полке и положила перед Леоной книгу в синем бархатном переплете. — Я сохраняю здесь самые ценные моменты. Вот она родилась, вот пошла в школу, а вот первый раз села за инструмент…

«Жизнь из достижений» промелькнула перед Леоной россыпью фотографий. Однако девочка на них не выглядела несчастной, ее глаза сияли, и делала она то, что хотела, а не то, к чему ее склоняла мамаша, или, по крайней мере, ее все устраивало. А на последних двух фото вместо Оливии появилась Оллин — с той же прической и тем же бантом, но совершенно другая. Как эта тетка не замечала разницы?!

— Простите за любопытство, а отец…

— У Оливии есть только я. Я ее родила и вырастила. Она — моя девочка.

Леона закивала. Понятно, адекватного человека в этом доме нет. Придется справляться собственными силами.

— Спасибо за угощение, — Леона поднялась, ни к чему так и не притронувшись: мало ли… — Я пойду послушаю, с вашего позволения, сгораю от любопытства.

Тетка заулыбалась, словно ей отвесили витиеватый комплимент.

— Идите-идите. Я подойду попозже. Пока все тут приберу. Столько дел, столько дел…

«Можете вообще не приходить», — Леона оставила эту мысль при себе и с натянутой улыбкой бочком направилась к лестнице. Спину жег чужой липкий взгляд. Хорошо еще коса прикрывала тыл! С утра косу заплетал Гамельн, долго и мучительно вычесывая колтуны. Леона ругалась, но стойко терпела. Угроза оставить так, с копной распущенных волос, внушала ужас больше, чем обещание обкорнать. Незаплетенные волосы вечно путались и мешались.

Мысли о Гамельне помогли сосредоточиться на главном. Вытащить из этого проклятого дома Оллин. И как можно скорее.

В зале наверху оказалось просторно и солнечно. Кроме фортепиано, там ничего больше не было. Оллин устроилась на скамеечке с идеально ровной спиной. Услышав шаги, посмотрела на Леону с немым вопросом: «Я начинаю?» — и стала играть. Хорошо, весьма хорошо — но бездушно. Музыка не трогала Леону нисколько.

Леона покосилась на лестницу — вроде тетка наведываться пока не спешила. Отличный повод поговорить. Только с чего начать?

Оллин начала первая:

— Как вам? — она спросила механически, по сценарию примерной ученицы, но в глубине ее глаз забрезжило что-то… «Услышь меня, услышь меня, услышь меня».

— А есть мелодия, которая тебе нравится?

Оллин склонила голову, прикрывая глаза, и нерешительно тронула клавиши.

— Мама ее не любит.

— Но я не твоя мама. Можешь мне довериться?

— Только не говорите ей.

— Не скажу. Могу даже клятву на пальчиках дать.

Оллин взглянула на нее прозрачно-задумчиво и заиграла песню Гамельна. Это была песня без слов, которую Гамельн пел вместо колыбельной: немного печальная, немного заунывная, но манящая. Музыка мурашками пробиралась под кожу, выворачивала и пробуждала воспоминания. О домике в лесу, о шуршащих листьях, об ушедшем детстве. Оллин сама растворялась в музыке до кончиков пальцев. Звуки полнились их общим прошлым, таким прекрасным и таким далеким. Счастье — штука хрупкая.

Леона не плакала, хотя и думала, что да.

— Откуда ты знаешь эту мелодию?

— У меня был невидимый друг. Мы с ним играли в мячик, — Оллин улыбнулась печально-счастливо. — Он отвел меня в чудесный мир, но я плохо себя вела и убежала оттуда. Невидимый друг обиделся и больше меня туда не приглашал.

— А ты хотела бы? Ты бы хотела вернуться туда, Оллин?..

У Оллин расширились глаза. Она словно выпуталась из марева, из колдовских чар. И на нее разом обрушилось очень и очень многое.

— Рыцарь…

— Он самый, принцесса.

Эту сказку они разыгрывали с помощью театра теней. Гамельн, распределяя роли, сказал, что Леоне не подходит быть ни принцессой, ни служанкой, а вот рыцарем — в самый раз.