Молчание цвета

Солнце было большим и горячим. Оно рассыпалось едва различимой крупкой по свинцовой чешуе Невы, искрилось золотом. Ловило свое отражение в куполах Исаакия и мело длинным подолом по Сенной. Словно крышку расписной шкатулки, приподнимало кровлю Спаса на Крови, и, не дыша, заглядывало внутрь. «Сюда, сюда», – звало, загораясь пером жар-птицы в сырых дворах-колодцах и за перилами горбатых мостов.

Этот город нужно наблюдать из окон и в окна. Времени в нем не существует. Лишь тут и там оно застряло невидимыми порталами в деревянных, много раз крашенных масляной краской, створках. Потянул на себя за ржавую щеколду – и очутился в другой эпохе. Обернулся – но в привычное свое настоящее не вернулся. Так и остался на продуваемой северными ветрами набережной, в зябком свете речных фонарей.

Под потолком гостиничного номера висели воздушные шары. Хвост каждого украшала открытка. Пригляделась и ахнула – это были обложки моих книг. С обратной стороны администраторы вывели аккуратным школьным почерком цитату. Сгребла в охапку, сидела, глотала слезы.

Это город, несомненно, умеет любить.

Подхватив подол пышного платья, совсем по-детски, вприпрыжку, переходила дорогу босая невеста. Следом, размахивая ее туфлями и свадебным букетом, чеканил крупный хозяйский шаг жених. Пожарное судно ловило для них радугу в тугой струе воды. Не пережившие пандемию милые кофейни глядели им вслед пыльными покинутыми витринами. За каждой такой витриной – обломки человеческих надежд.

Ахала перед дверью в коммунальную квартиру.

Сбруев А. И. 1 з.

Киреев А. И. 2 з.

Чуйкина Т. В. 3 з.

Портал в реальность, которую не застали наши дети. И не рассказать им и не объяснить – каково это, умилиться при виде крохотной таблички на хлипкой деревянной двери, покрытой обветшалыми слоями масляной краски.

Накрыло на Английской набережной. Плакала, зарывшись в грудь сыну. Жаловалась и оправдывалась.

– Времена настали совсем безрадостные. Но ты же видел, я держалась. Я честно старалась. Я не жаловалась, я ни разу тебе не пожаловалась! Терпела, сцепив зубы.

– Мам.

– Мы такие идиоты! Мы через многое прошли, действительно через многое. Мы наивно полагали, что, безропотно проходя эти испытания, отодвигаем их от наших детей. Старались подстелить соломки вам везде. Берегли, как могли. Но видишь, как вышло. Мы все провалили, сынок. Мир сошел с ума, он никогда не будет таким, каким любили его мы.

– Мам!

– Ты отлично знаешь, как непросто писать. Словно годами дышать вполсилы. Или жить в кромешной темноте, запретив себе бояться. Я стараюсь – сколько могу. Но, кажется, я немножко сломалась. И, вполне возможно, что не немножко. Писать стало совсем невмоготу. Ведь посмотри, какие безнадежные настали времена! Какие бездушные и страшные!

– Мам!!!

– Да, сынок?

– Хочешь, я тебе подержанную «девятку» на «Авито» куплю?

Если вдруг вы видели женщину, которая на залитой августовским солнцем Английской набережной, истерично смеясь сквозь рыдания, нагнулась и всплывшим откуда-то из закоулков памяти крестьянским жестом утерла подолом платья заплаканное лицо, не сомневайтесь – это была я.

Армения, Ереван

Лето

Кто-то скосил сухую траву, сгреб ее в дальний угол двора и поджег, запах едкий, горький, тленный. Городские морщатся, мне же не привыкать, я радуюсь ему, словно старому знакомому, дышу полной грудью. Подталкивая пустую баночку из-под монпансье, скачет по расчерченным мелом квадратикам одинокая мысль – скоро осень. Скоро. Осень.

Лето – время беспечное, легкомысленно-быстротечное, в лете столько радости, что кажется – его хватит на оставшуюся жизнь. Но на жестяных крышах гаражей раскинулись разноцветным листопадом вымытые ковры – желтые, синие, абрикосово-рубиновые. Скоро, совсем скоро осень.

На ужин медовый инжир, мягкий козий сыр, немного сухого вина под старое черно-белое кино, где влюбленный Богарт уедет за Хепберн в Париж. Наивный и прекрасный, канувший в Лету мир, к которому если и возвращаться, то в Ереване – он удивительным образом умеет быть созвучным всему, что принято хранить в сердце и в душе. Этот город знает толк в настоящей красоте.

Завтра будет алленовский «Манхэттен», прогулка по аллее платанов, долгое сидение на ступеньках Каскада, ветер и тишина. На синюю макушку библейской горы вновь задвинут облачный нимб, раскрасят закатным лиловым дома, запустят рапидную киносъемку городских огней. Ничто не изнашивает так, как раскаяние, признается близкий человек, и я вдруг пойму, что каждое расставание и есть повод для раскаяния. Повод вылинять, выцвести, облететь.

Ночь накинет на крыши домов вещаное покрывало небес, рассыплет звездную мелочь, выпустит летучих мышей. В этом городе так мало необходимых мне людей. Без которых я – ополовиненный сосуд, высохшее русло реки, забытая марионетка театра теней. В этом городе так мало любимых людей! И разлука с каждым – вечность.

Лета стало мало, совсем на донышке, лета стало ровно столько, чтоб попрощаться и отпустить. Во дворе, гремя пустой баночкой из-под монпансье, играет в классики жизнь.

Осень