Молчание цвета

– Обманывать не по-людски. Но это смотря что называть обманом. Я так понимаю, дочь родилась задолго до вашего брака, ей уже тридцать с лишним лет. Получается приблизительно 1987-88 год. Он ведь у тебя в Кишиневе в те годы служил?

Анаит кивнула.

– Служил, и связь там у него была с молдавской девушкой. Жениться собирался, но родня все сделала, чтобы этого не допустить, отец аж ногами топал – возьмешь в жены нашу и точка! Мне эту историю золовки рассказывали. Но никто, ни одна, даже словом не обмолвилась, что там у него есть ребенок.

– Вдруг они не знали!

Анаит скривилась, допила одним глотком кофе.

– Они-то не знали. Ага! Чтоб они, да не знали?

Тамара кивнула, соглашаясь. Золовки сестры славились чудовищной тягой к сплетням. Вездесущие и шумные, они неслись вперед каждой новости, разнося ее по городку в беспардонных сорочьих клювах. Любой заслуживающий маломальского внимания повод они превращали в целую историю, доводя ее до абсурда несуществующими деталями, которые непрестанно придумывало их падкое на злословие, скандальное воображение. Потому в Берде золовок Анаит не любили и за глаза дразнили дорожной пылью, подобно которой они взвивались по любому поводу в грязное облако, пачкая все вокруг.

– Может, даже хорошо, что они о ребенке помалкивали. Берегли тебя, – попыталась утешить сестру Тамара.

Анаит усмехнулась:

– Не меня берегли, они не хотели позорить своего брата. Он ведь для них словно бог – умный, образованный, успешный. Не то что их никчемные мужья. – Она запнулась, вспомнив о собственном бедовом зяте, но Тамара сделала успокаивающий жест – все в порядке.

– И в покое они оставили меня не потому, что хотели пощадить, а чтобы оградить брата от сплетен. Если бы не их безмерная любовь к нему, они бы меня со свету сжили… – Она оборвала себя, но заставила договорить: – Из-за моего бесплодия.

Тамара поднялась и боком, стараясь не задевать большим животом мебель, задвигалась по кухне, убирая со стола посуду. Анаит попыталась ее остановить, но та отмахнулась – ноги затекли, дай немного подвигаться. Моника-прищепка хотела последовать за ней, но все-таки осталась сидеть, крепко держа за подол тетю. И все же мать из своего поля зрения она не выпускала и следила за ней обеспокоенно. Сжалившись над племянницей, Анаит поднялась и пошла к сестре, ступая мелким шагом, чтобы девочка поспевала за ней. Пока Тамара перемывала чашки и тарелки, она протирала их кухонным полотенцем, а Моника стояла между ними и держала обеих за края их платьев.

– Теперь и тебе ходить с жеваным подолом, – улыбнулась Тамара, переведя взгляд с дочери на сестру.

Вместо ответа Анаит принялась с таким усердием вытирать мокрое блюдце, будто собиралась протереть в нем дыру.

– То есть вариант развода мне не рассматривать?! – спустя минуту тягостного молчания скорее утвердила, чем спросила она.

Тамара пожала плечами.

– Раз спрашиваешь – значит, разводиться не хочешь, так? Так! Да и зачем? Что это тебе даст?

Анаит снова запрыгала губами, но, покосившись на племянницу, взяла себя в руки:

– Не знаю.

– Вот когда узнаешь, тогда и поговорим.

И Тамара попыталась обнять сестру, но потерпела неудачу – мешал выпирающий живот. Анаит улыбнулась сквозь слезы, провела ладонью по ее животу, вздохнула.

– Мне вот что покоя не дает. Он, значит, с той девушкой встречался, он ее беременную бросил. Меня столько лет обманывал. Я, дура, страдала, винила себя, здоровье свое тяжелыми гормонами гробила, столько выкидышей пережила. Все не могла простить себе, что оставила его без потомства. Поберег бы он меня, что ли, рассказал бы правду. Может, я меньше бы тогда маялась.

Тамара ткнулась лбом в плечо сестры, выговорила с невыносимой мукой в голосе:

– Ну хочешь, как только рожу – забирай одного из близнецов, будет твоим.

Анаит рассмеялась сквозь слезы:

– Дурочка. Они и так мои. Все твои дети – мои тоже.

– Конечно, твои тоже, – с облегчением зашептала Тамара.

* * *

Осень обернулась для Берда благословением: убавив сумасшедшую летнюю жару, природа зарядила недолгими, но обильными дождями, возвращая к жизни саму жизнь. Сквозь шершавую паклю выгоревшей травы пробивалась нежная поросль, воспрянули кронами леса, иссушенная горная речка, набираясь сил, снова потекла по своему зернистому руслу, слизывая с камней мертвые пучки мха. Дворы заполнились веселым детским визгом, завозилась-заголосила в птичниках разнообразная птица, провожая первые перелетные стаи, расчеркнувшие тонкими клиньями небеса. Человеческая память, инстинктивно отгораживаясь от плохого, задвинула воспоминания о засухе в дальний угол подсознания и спешила наполниться новым и утешительным: прохладой ясного утра, голосом ливня, запахом влажной земли, сверчковой колыбельной ночи…

Первое заговорное воскресенье в сентябре начиналось традиционно: заскрипели, распахиваясь одна за другой, двери, выпуская во двор людей, выносивших на свет божий дорогие сердцу артефакты.