Молчание цвета

«Сын погиб на войне, под Джабраилом. Мы не стали хоронить его на Ераблуре[8], не захотели, чтобы он оставался там в одиночестве, без нас. Похоронили на нашем кладбище, чтобы потом рядом лечь. Такой хороший был мальчик, в Туфенкяне работал, со взрослыми был взрослым, с детьми – ребенком. Собирался этой весной помолвиться. Ушел добровольцем, не вернулся. Наринэ-джан, вы простите, что я плачу, но сердце мое переполнено слезами, и они не заканчиваются. Люблю вас очень, вот что хотела сказать».

Однажды утром в моем гостиничном номере выплакивала свое горе горничная.

Нораванк

Памяти Маруси

Храм нужно было выбирать тщательно – не всякий бы подошел. В Грузии Маруся отказалась заглядывать в очередную, третью за день, церковь, уселась во дворе прямо на землю, сердито закурила и заявила: «Хочется кого-то убить и попасть в ад. Столько святости я не вынесу!»

Потому храм нужно было выбирать сердцем. Очень хотелось в Нор Варагаванк, но выбраться в свои края я не успевала – сопровождала группу туристов из России.

И я решила попросить за Марусю в Нораванке.

А дальше все пошло так, как того захотела бы она. Едва успели выгрузиться во дворе монастыря, как к нашей группе подошел высокий, крепко сложенный настоятель.

– Православные? С Пасхой. Пойдем, я вас благословлю.

И погнал слегка ошарашенную группу в храм. Благословив, вытащил из кармана рясы две бумажки: «Ваши туристы научили меня читать молитву за упокой и за здравие, так что диктуйте имена!»

Я не готова была просить за Марусин упокой, я не смирилась с ее уходом. Заметив мое замешательство, настоятель насмешливо поднял бровь:

– Ннннннну?!

И я решилась: «Маруся Васильева».

Он занес ручку, чтобы внести имя в список, но передумал писать внизу, и в самом верху втиснул имя в узенький зазор.

Я прижалась щекой к его плечу, расплакалась. Кто же мог знать, что Марусино имя напишут на армянском для того, чтобы помянуть!

И все же я была спокойна: настоятель Нораванка ей определенно бы понравился. Он большой, шумный и совершенно живой, никакой напускной святости. Нормальный человек из мяса и костей, из слабостей и страстей.

Гид Макс рассказывал, что, благословив польских туристов, он отправил их восвояси с напутствием передать привет папе римскому. Туристы чуть в обморок не грохнулись, но привет передать обещали.

Представляю, как сейчас хохочет Маруся, читая эти строки.

Когда я увиделась с ней в последний раз, в Киеве цвел жасмин. Небо над луковичками церквей расшили бисером облаков, опрокинули солнце в стеклянную гладь Днепра. Стены святой Софии были расписаны мелкими – едва различить – записями на старославянском: «Прости меня, Господи, за то, что я грешу»; и чуть ниже, крохотной, почти незаметной строкой: «И грешить буду». Маруся, высунув в окно машины руку, подпевала Вакарчуку: «Як поруч з тобою – життя починаеться знов! Починається знов!»

Такая вот жизнь, которая в сотый уже раз началась вновь.

В Ереване дождь. Небо душное, вязкое, можно нырнуть и не вынырнуть. Туристы ходят в шортах и футболках, аборигены кутаются в плащи и цокают языками: «Простудитесь ведь!» Дни текут своим чередом, одуряюще пахнет клубникой, свежезаваренным кофе и мокрыми жестяными крышами.

Под водосточной трубой сидит рыжий кот и смотрит на меня желтыми наглыми глазами.

– Погода так себе, да? – вступаю я с ним в разговор, не особо надеясь на взаимность. Кот совершенно по-собачьи принимается мести по асфальту хвостом.

– Из угощений только печенье, овсяное, – извиняющимся тоном сообщаю я.

Кот съедает печенье и лениво ныряет в водосточную трубу. Какое-то время оттуда торчит его мокрый хвост, потом и он исчезает.

Арарат

Если идти от Арабкира к Каскаду, по правую сторону аллеи платанов, на низеньком каменном ограждении можно прочитать наспех начертанное «The fish knows everything».

В памяти мгновенно всплывает саундтрек «Аризонской мечты»: «Человек думает, лошадь думает, овца думает, корова думает, собака думает, а рыба не думает (…) потому что она знает всё».

Платаны стыдливо облетают корой, шелестят листьями, раскачиваются сережками колючих плодов. На широких стволах, незарастающими ранами – клинопись большого города: «Давид», «Н + С», «Андо», «Тамар». Тамар-захрмар, как у тебя вообще поднялась рука, ай Тамар?

Сердце бешено колотится и пытается выпрыгнуть из груди. Впереди – смотровая площадка, с которой можно увидеть Арарат. Идешь и гадаешь – откроется он тебе сегодня или, надвинув на брови папаху из облаков, будет смотреть вбок.

Невозможно быть готовым к встрече с ним. Он всегда опережает тебя. И никогда не открывается частями. Только что его не было, а спустя секунду – вот он, весь, от края до края, белоголовый и седобровый повелитель ветров и караван-сарай ковчегов.

Это я, шепчу я ему, унимая сердцебиение. Крохотная песчинка в твоей могучей тени. Облетающая трухой кора ереванских платанов. Остывшая зола в тавушской дровяной печи. Глупенькая Тамар, вырезающая на стволе дерева свое имя.

Арарат молчит.