Молчание цвета

Борик виртуозно коптит свинину. По-немецки педантично и по-бердски маниакально. Подчеревок натирает приправами, чесноком и солью, заворачивает в рулет, оставляет на ночь под гнетом. Варит на пару, потом, дав вытечь лишней влаге, коптит на буковых опилках. Окорок готовится долго – сорок дней, половину из которых мясо, нашпигованное чесноком и густо натертое специями, маринуется в эмалированной емкости. Потом оно неделю хранится в рассоле. Долго обтекает. И три дня коптится в специальной жестяной бочке. Про бастурму Борик уже рассказывать не стал, да и что там рассказывать, секрет ведь не в способе приготовления. Если десяти разным людям дать один и тот же набор продуктов и один рецепт, на выходе все равно получишь блюдо с десятью разными вкусами. Дело не в рецепте, смеется Борик. Дело в энергетике рук.

Мама запекла домашнюю индейку – с яблоками, лимоном, айвой и черносливом. Дала отдышаться вину. Нарезала толстыми ломтями домашний хлеб. Выставила сыр, зелень, всякие соленья. К кофе у нас пахлава. И счастье общения. «А помните, как Наринэ получила свою первую двойку? По географии. Пришла домой, заявила, что больше в школу не пойдет, и легла лицом в подушку. Я не знала – плакать или смеяться. Думала – отойдет. Но к вечеру стало ясно, что решение бросить школу непоколебимо. Назавтра я подошла к учительнице географии и рассказала о случившемся. Вот так и так, говорю, у ребенка шок, в жизни даже четверки не получала, а тут такое. Географичка выбрала наугад параграф. Пусть выучит отселе и доселе, я на следующем уроке ее спрошу. Убедить Наринэ распоследний разочек сходить в школу стоило огромных усилий, но я все-таки смогла».

Я помню географичку. Невысокая смуглая женщина с раскосыми медовыми глазами и густо вьющимися волосами, которые она собирала в причудливую прическу, закалывая множеством заколок-невидимок надо лбом и за ушами. В кармане жакета лежал неизменный пакетик ванили – заменял ей духи. Объясняя новый материал, она мерно постукивала концом деревянной указки по полу. Мучила нас азимутами и климатическими поясами. Помню, как в тот день я стояла перед классом – онемевшая от ужаса. Молчала целую вечность. Выученный параграф напрочь вылетел из головы.

– Неси дневник, – вздохнула географичка.

Я отдала ей дневник и отвернулась. Она вывела оценку, размашисто подписалась. Я села за парту с намерением уйти после урока безвозвратно и навсегда. Зачем-то раскрыла дневник. В графе оценок напротив географии стояла жирная пятерка.

Не расстраивайся, моя любимая

Декабрь в Берде выдался милосердным: мороз ночи сменяет робкое утреннее солнце, к полудню из-под того края неба, что свисает линялой шторой над истоком реки, выплывают стада усталых облаков. Сгрудившись у ломкого от неокрепшего льда берега, они принимаются пить – степенно и долго, словно в последний раз; утолив жажду – неторопливо уходят, медно позвякивая боталами, стирая ноющие ноги о неровное дно каменистой дороги – за Хали-кар, к распахнутому зеву Великаньей пещеры, где и исчезают – бесплотные и безмолвные, словно недосмотренные прошлогодние сны.

Из-под ржавой шелухи травы пробивается наивная молодая поросль, скудно выступают нежно-васильковым кудрявые головки клевера и трепаные ветром колючие венчики чертополоха. На голых ветвях деревьев пестреет россыпь недоклеванных птицей ягод боярышника, терна, калины. Опушку леса усеяло орехами в почерневшей, тронутой плесенью кожуре – полевые мыши растащат все дочиста к первому сильному морозу.

В горах сошли последние осенние подснежники, забылось беспробудным тягучим мороком Совиное ущелье, сумрачно и властно закурились к грядущим бурям непролазные вершины Миапора.

Берд и окрестные деревни затаили дыхание в ожидании скорого снега.

Но декабрь милостив, и жизнь во дворах течет своим чередом: перепутав холодное время с погожим, несутся куры, самовлюбленно кулдыкают индюки, переругиваются через забор петухи, клекочут цесарки. В коптильнях доходят окорока, в погребах – местное кисло-терпкое вино, в бутылях темного стекла ждет своего часа знаменитая шестидесятиградусная тутовка. Ассортимент продуктовых магазинчиков разнообразен и вызывающе переливчат – скоро праздники, накрывать столы, принимать гостей. Генеральная уборка в самом разгаре – моются в трех водах окна, крахмалятся шторы, натираются мастикой полы.

– Гарник, сакваж забыл! – зовет с веранды старенькая Аничка, размахивая модным, в заклепках, кожаным рюкзаком.

– Нани, сколько раз говорил – не сакваж, а саквояж! А это! Это вообще рюкзак! – возмущается пятнадцатилетний правнук. Его слова тонут в беспардонном гоготе друзей.

– Чем громче смех – тем бестолковее голова! – едко комментирует Аничка.

Гогот утихает, наступает почтительная тишина.

– Иди забери свой сакваж, – подталкивает Гарика в спину кто-то из друзей. Тот огрызается, но плетется к лестнице, ведущей на веранду.

Утро начинается со стука в дверь – к папе заглянул очередной пациент.

– Доктор-джан, всю ночь не спал, – доносится сквозь сдавленные стоны.

– Сейчас приду, – натягивает куртку отец.