Молчащие псы

- Как видишь, свои обещания я умею выполнять. Томатиса опустили втройне: он потерял девицу, которую любил – она утонула в той же постели, в которой он утопил твою. Бышевский хорошенько дал ему в морду, и никогда уже не будет таким красавчиком, как ранее – парика на щеку не натянет, и пудрой такого шрама не замаскирует. И наконец, о чем тебе не известно, на него рассердился его хозяин.

- Король?

- Нет, Репнин... Но и король тоже. Это как раз то, что у меня для тебя имеется на сладкое. Вскоре, в любой прекрасный день signore Томатис получит четвертую пощечину, утратит свою власть в театре: Бышевский договорился с Мошиньским, и вместе они повернули всю стычку таким образом, что вся вина повисла на Томатисе. Мошиньский, это старый приятель его королевского величества, еще более ранний, чем Браницкий, так что ему было несложно. Он всегда мечтал о театре. Теперь ему будет доверен надзор над всеми театрами и сделается начальником Томатиса. Браницки тоже должен был приложить к этому копыто; и Касаччи, потому что в кровати Пнятовского вспомнила, что ненавидит Томатиса, и выдала все ей известное про его денежные махинации... Томатиса уже нет, это пустое место. Вот и воет от бешенства, оставшись один как перст. Ты ведь этого хотел, приятель.

- Да, именно этого я желал. И теперь хочу отдать долг, у меня есть чем.

- Ну-ну, любопытно! И что ты принес?

- Человека, который настолько ненавидит Понятовского, что заехал ему саблей по голове. Это Бутцау, королевский гайдук. Тебе он станет служить, словно пес.

От изумления Рыбак кольнул себя щепкой в десну. Лицо его тут же изменилось; у него были желтые, спокойные глаза и радость в чащобе волос, которые, собственно, были всего лишь верхней частью стога сена, гордо именовавшегося бородой. Сейчас Рыбак выглядел так, слвно всегда был весельчаком, смеющимся охотно и над лишь бы чем.

- Богато платишь, хо-хо! Свои люди при дворе у меня имеются, но хочу иметь их больше! И окружим его, как лося в ходе облавы. Каждый пригодится. Вот только... а кролик, случаем, не знает, кто его поцарапал?

- Не знает, было темно.

- Это хорошо. А вот скажи-ка, а за что он так погладил кролика по черепушке?

- Высмотрел, как король идет от его жены.

- Вот же умора, все за одно и то же! Если так пойдет и дальше, то весьма скоро и сам Репнин меня посетит, потому что Стась и ему супругу попортит, ха-ха-ха-ха-ха!

Так он смеялся еще долго, пока Туркулл не перебил ему веселье, серьезно говоря:

- Я буду твоим уже не ради этого.

- А почему же?

- Потому что ты меня переубедил. Ради Польши!

- Невероятно! – Рыбак откинулся на своем сидении, изумленно глянул на пажа.

- Человек из тебя вылупился! Ну вот, а я уже терял надежду! Ведь не так легко сделать человека, как кажется кое-каким трахунам... Я рад, что ты вступил на этот путь. Не из ненависти к подлецу, это все прах, но из любви к кресту, разве не так?

- Так, - ответил паж тихонько, чтобы Господь не услышал, как он лжет. Поскольку он солгал. Да, Томатису он отомстил, но оставался король, и Туркулл понимал, что эту вторую месть без Рыбака никак не совершит. У него уже было предчувствие, что когда-нибудь наступит то же самое: после победы он не испытает и тени того удовлетворения, которого ожидал, даже сотня подобного рода побед не заставит отступить время и не изменят ту ночь, когда его любовь осквернили. Но он не сошел бы с этого пути за все сокровища в мире. С той поры он жил как бы в силу инерции или привычки к будничной вегетации, существования человека, в котором пассивная привычка к жизни заменила сознательную волю к существованию; а рядом жил другой Туркулл, у которого имелись когти ястреба, он был сильным, благодаря ненависти, и настолько жестоким, словно бы в течение долгих лет жизни питался исключительно сырым мясом. Польша в нем была, но приданная к совести как алиби; так же, как при искусственном оплодотворении семенем из пробирки добавляют щепотку сперматозоидов мужа к семени донора, что уменьшают моральные сомнения; либо же, как в расстрельном взводе, в одном из ружей патрон холостой. Рыбаку, это понимавшему, все никак не мешало; он знал, что паж сделался здоровее. У Туркулла уже не было простуды, осталось одно лишь воспаление легких.

Возвращаясь, Туркулл зашел в коллеги. Там как раз шла служба. Маленькие девочки, дочери купцов в белых платьицах разбрасывали лепестки засушенных цветов. Паж хотел помолиться, но в этой толпе не мог. И тогда, удивленный, огляделся: зачем все они пришли сюда, почему ему мешают? Белые девочки, цветочные лепестки... Их отцы бурчт себе под нос молитвы, которые можно спутать с деловыми счетами. Им хочется побыстрее возвратиться в свои лавки и склады, где во время их отсутствия у них могут пропасть выгодные делишки. Дым ладана свербел в ноздрях, а чей-то голос лениво сновал под сводом:

- ...и прости нам наши прегрешения...

Девочки в длинных рядах, цветочные лепестки, балдахин и окуриваемые ладаном картины...

- ...как и мы прощаем должникам нашим...

Звон колокольчиков, шуршание обуви по полу: шур-шур-шур-шур...

- Аминь! Аминь!