Молчащие псы

Когда Грабковский все это повторил Кишшу, Имре – до сих пор уверенный, будто бы маршалок страдает какой-то распространенной болезнью и выздоровеет – окаменел, выпучив глаза, и это изумление застынет у него на лице в течение многих дней, в то время как сам он страдал тем первым шоком, словно бы граммофонная игла добывала из испорченной пластинки один и тот же скрежещущий звук.

Писарь стоял молча и ожидал какой-то реакции. С ним тоже творились странные вещи, что-то в нем заканчивалось, а точнее – в нем нарождалось нечто совершенно новое. Давно уже играл он хорошо разученную роль сардонического мудреца, демонстрирующего свою оппозиционность в отношении земных дел в словесном фехтовании, в котором побеждал всегда и любого противника. Было в нем нечто из позы испанского философа Унамуно; как-то раз тот вместе с приятелем проходил мимо открытой двери в зал, в котором кто-то совещался громким голосом. "Хочу принять участие в дебатах", - сказал Унамуно. "А разве ты знаешь, о чем идет речь?" – спросил приятель. – "А мне все равно, я буду против". Грабковскому неожиданно перестало быть все равно.

- Господин капитан, - сказал он тихо, как бы опасаясь разбудить того.

- Да? – шепнул Кишш недвижными губами.

- Тогда я сказал вам, что меня это не касается, что я стою в стороне и не вмешиваюсь...

- Да.

- Я поменял мнение.

- Да?

- Господин капитан... прошу меня принять.

Кишш ничего на это не ответил, вновь его охватила летаргия, столь встревожившая писаря. После длительного молчания он произнес нечто, что могло быть вопросом, направленным в сторону Грабковского, или же мыслью, бессознательно облекшейся в слова:

- Кто... кто его убил?

- Борджиа оставили бвстардов... – буркнул Грабковский. –Желая найти того единственного, следует обдумать, а кому бы это могло быть более всего выгодным.

- Я знаю, кому! – ожил Кишш.

- Выходит, вы, капитан, уже знаете, кто это сделал, - подсказал писарь, перепуганный бездействием "мастера Корвина" и желающий вывести начальника из состояния спячки к решимости мстить.- Российское отравительство – традиция старая, его не уничтожить, не убить. Но даже самый ловкий отравитель – это существо смертное, ему можно отблагодарить смертью за смерть...

Белиньский скончался 8 октября 1766 года. За несколько часов до смерти больного посетил ксёндз Парис, которого сопровождали капитан Воэреш, Фалуди, Краммер, Палубец-Гонсеница и несколько "воронов", сплошные десятники.

Их допустили к ложу. Маршалок лежал с закрытыми глазами, тяжело дыша, говорить он не мог. Челюсть отступила до адамова яблока; веки и губы, в прошлом тонкие, словно китайский фарфор, опухли и превратили глаза и рот в небольшие щели, зато череп, словно бы по закону контраста, сделался похожим на трупную головку мумии Рамзеса. Воняло пролежнями и мочой. Неосторожный Грабковский сбил в прихожей фонарь, от свечи загорелись занавески, все бросились гасить огонь, и тогда-то Имре склонился над лежащим и шепнул ему прямо в ухо:

- Аква тофана, ваше превосходительство!

Белиньский раскрыл набрякшие веки, давая ему знак взглядом, что знает.

- Репнин заплатит кровью! Клянусь вам, господин мой! – прибавил Кишш тем же шепотом. – И его псы тоже!

Лицо маршалка дрогнуло; он коснулся капитана мокрой ладонью и сделал страшное усилие, чтобы поднять голову. Ему обязательно хотелось что-то сказать, вещь настолько важную, что извлек остаток сил из своего угасающего тела и какое-то время пытался справиться с губами, отказывающими слушаться его. Заставить он их не успел – внезапно что-то лопнуло в напряженной струне, и тяжелый манекен свалился на подушки. Кишш глядел на своего начальника с отчаянием, а когда услышал возвращавшихся в комнату, вышел, глазами посылая Грабковскому молчаливое: "Ты здорово все сделал, благодарю!". Он чувствовал, будто бы что-то пережимает горло и затыкает легкие, и то не была гарь от погашенной занавеси.