Молчащие псы

Мы не изображаем ни любви, ни дружбы, она тоже не стыдится на показ, мы лишь притворяемся, что в отношении меня не существует формы "ты", и нам со всем этим хорошо. Марта кормит моих птиц, варит еду, стирает, таким образом возвращая мне время на писательство, которое ворует иным образом и утверждает, будто бы стены башни дают ей чувство безопасности. В свободное время она учится печатать на машинке, желая помогать мне еще и в этом. Она делает все, чтобы я позволил ей оставаться как можно дольше. Черт подери! – я и не позволил бы ей уйти так легко, пока что мне все это весьма нравится, но вот она боится – и пускай боится!

Не она одна, женщины часто возделывают страх. В одинаковой степени боится наложница лорда Стоуна, проживающая вместе с ним в доме, который обеспечил и обустроил им Рыбак; та самая Стефка, взятая из халупы, в которой Вильчиньскому перевязали раны от собачьих клыков. Это та самая – припомните окончание третьей главы предыдущего тома – которая бодрствовала по ночам у его окровавленного тела, и которую он поместил в своей постели, ибо только при ней он мог обнажаться, когда все полицейские Варшавы разыскивали "Басёра" со спиной, заклеймленной псами Чарторыйских, та самая, которая, чтобы найти путь к его сердцу, сделала громадные усилия в образовании, научилась читать, писать, даже остроумно разговаривать и познакомилась с хорошими манерами, в чем, вне всякого сомнения, ей помогла кровь старого князя Чарторыйского, который когда-то спарился когда-то с ее матерью-крестьянкой.

Эта милая незаконнорожденная сделала скачок родом из сказки, и не достигла только лишь того, о чем шла речь – сердца человека, который сейчас для не представляет все на свете. Она сделалась одной из тех редких женщин, которые любят практически без условий, практически бескорыстно, которые – сколько бы не длилась связь с избранным мужчиной – не подают наслаждения за денежный эквивалент или нечто, исходящее из женщин; единственной целью которых, рассматриваемой как призвание, является первобытная цель женщины: давать самцу удовольствие и отдых. Такие принцессы, истинные аристократки своей расы, как правило, попадают на глупца, пренебрегающего их преданностью и той извращенной безгрешностю, что лучится из них всякой ночью; на человека, который не знает, как немного нужно, чтобы удовлетворить свою мужескую суть: быть нежным и дать достойную оправу ее красоте. Иногда можно было подумать, что Вильчиньский дозревает до этого посвящения, но тут можно было бы и совершить ошибку.

Как-то ночью, когда ей казалось, что его сердце дрогнуло (в подобные моменты очень легко можно поддаться иллюзиям), она спросила, а не могли бы они пожениться. Какое-то время он глядел на нее с изумлением, а потом начал рассказывать, то ли ей, то ли самому себе, древнегреческий миф, который слышал от деда, когда тот впаивал внуку истории деревьев – о том, как Зевс и Гермес сошли на землю в виде смертных. Они были бедно одеты, поэтому каждый отказывал им в еде и убежище. Все отворачивались от бедных бродягЪ за исключением Филемона и Бавкиды, бедной пары, предложившей им гостеприимство в своей хижине. В благодарность за это, боги исполнили желание любящих супругов, которые желали умереть одновременно, чтобы ни одному не нужно было оплакивать другого. Кроме того, боги устроили так, что после смерти Филемон с Бавкидой превратились в два дерева, в дуб и липу, которые в течение столетий должны были стоять друг с другом, касаясь ветвями.

- Очень красиво, - произнесла она с надеждой в сердце, не зная, что это еще не конец

- Сказки красивы, - ответил Вильчиньский на это, - вот только в жизни, как правило, супружество – это арена мучений. Сегодня супругов превратили бы в кактусы! Мой дед, глядя на моих родителей, повторял слова Паскаля, что все несчастья мира берутся из неумения двух людей жить в одном помещении...

- Но ведь мы же живем вместе, и нам хорошо... – испуганно шепнула она.

- Потому что мы свободны. Нам хорошо именно потому, что мы не супруги, каждый из нас может уйти, когда пожелает.

- А куда я могла бы уйти? – спросила она так тихо, что он не должен был услышать, но услышал.

- Люди уходят туда, где им лучше, - сказал Вильчиньский, отворачиваясь к стене. – Спи.

Эти он словно бы пронзил ее железом, возбуждая еще больший страх.

Проходили жни, похожие один на другого, словно капли слез, и в их жизни ничего не менялось, только это не приносило ей облегчения – дни считают не только в тюремной камере, когда подсчет уменьшает боль, ибо каждый последующий день приближает нас к счастью. Случилось так, что в течение недели она страдала от самых настоящих мук – когда он неожиданно, не прощаясь, уехал, исчез где-то в бесчувственном мире, что окружал ее. Эта неделя отчаянного одиночества была будто тяжкая болезнь, оставляющая неизгладимый след, словно оспа души.