Молчащие псы

Тогда Вильчиньский поехал в родной Миров. Сиддхартха Гессе пишет в "Степном волке", что "домой никогда не возвращаются, но там, где сходятся дружественные дороги, весь мир на мгновение кажется домом". Не знаю, правда ли это, наверняка, имеются и такие, которые возвращаются. Во всяком случае, "Алекс", у которого под ногами чаще всего были не дружественные ему дороги, выбрался в родной дом не для того, чтобы проведать семейство, но под воздействием известий, дошедших и до Варшавы, про мировский апокалипсис. Много лет прошло с тех пор, когда он прогнал резаными обломками из мушкетона дровосеков, рубивших "короля Мирова", в последний раз поглядел на прикрытый тенью дуба холмик с крестом, погрозил отцу и сбежал, проклиная про себя свой дом. Теперь же это, а может, какое другое проклятие, сбылось, причем так, что при самой мысли об этом его охватывала дрожь.

Добравшись до места, он увидал пейзаж, близкий тому, который показался глазам Кишша, когда венгр добрался, обходив несколько континентов, к себе домой. За воротами то, что когда-то было – даже после истребления торгующего деревом отца – красивым парком, теперь превратилось в растрепанный хаос, сонный в собственной лени и ошеломлении солнцем, дикий и отвращающий воспоминания, там невозможно было что-либо распознать. Развалины дома походили на мрачную скульптуру, высеченную рукой скупердяя с артистическими способностями, лущились пятнами гари и на фоне неба рисовались культями непереваренных балок, словно скорлупа выброшенного на скалы и постепенно, капля за каплей, распадающегося судна; вплоть до ажурных останков корабля, которые заблудившиеся мореплаватели находят на трассе собственного рейса словно глухое momento mori.

Вокруг не было ни единой живой души. Вильчиньский спрыгнул с коня, привязал его к дереву и направился вдоль пепелища, свистящими ударами трости срезая концы веток и верхушки кустарников. На краю поляны он остановился, вглядываясь в единственную оставленную здесь вещь, которую любил. Многовековой патриарх мировской флоры разбрасывал свои гигантские ветви, повернувшись лицом к Вильчиньскому, словно бы нетерпеливо призывая его: ну, чего ты так тянул, сколько можно было тебя ожидать?

Медленно тот направился через поле, на котором когда-то дедушка учил его садиться на заслуженную, добродушную клячу с широкой спиной. Маленький Олек забирался на нее, не пользуясь стременами, и падал через несколько шагов рысью, после чего лошадь останавливалась и склоняла голову, чтобы поглядеть на мальчонку своими близорукими, мигающими глазами. Дальше рос бор, в котором старый Камык показывал внуку, как следует читать тропы зверей и молчаливые следы лесных драм. Иногда они просыпались еще до рассвета и отправлялись на охоту, как правило, бескровную, зато гораздо более увлекательную, чем охоты, которые устраивал отец, похожие на любительскую резню, и которые дедушка презрительно называл забоем свиней, среди звуков труб, лая собак и воплей облавы – вот этих развлечений он терпеть не мо, а принуждаемый к участию, мазал в белый свет, с безразличием перенося выставленное ему мнение как о паршивом стрелке и растяпе. Насмешники понятия не имели, что целясь в кабана, он выбирает самую тонкую ветку, под которой пробегает животное, и срезает ее пулей, словно ножом. Об этом знал один только дедушка.

Под дубом Александр увидел два креста, один старый и наклонившийся, который он сам когда-то выстругал и поставил на могиле; второй свежий и гордо торчащий, неизвестно чей. Вильчиньский поправил крест деда, проделав в смерзшейся земле отверстие поглубже, с помощью шпаги, извлеченной из трости. Потом опустился на одно колено, но слова молитвы, которую не произносит уже много лет, спутались.

Он вернулся на развалины имения, словно желая обнаружить ключ к катастрофе. По не полностью сгоревшим фрагментам стен, что ежились вокруг вертикали дымовой трубы, вытянувшейся к облакам, словно длинный, обвиняющий палец, Александр узнавал части дома: вот здесь было крыльцо, соединенное с сенями, слева – гостиная комната с синей обивкой стен и белой печью, дальше – родительская спальня с постелью из китайки с золотыми галунами, и комнатки: его и брата; направо от сеней – буфетная, кухня и две небольшие спальни, одна принадлежала тетке, другая – дедушке. Эта последняя комната, в которую дедушка приглашал только лишь его, была их масонской ложей на двух участников и предназначенным только для них Сезамом, в котором на оленьих рогах висело оружие всяческого рода, а в сосновом шкафу высились горы книг, из которых Камык черпал мудрость, передаваемую потом внуку. Он даже почувствовал запах той сокровищницы, давным-давно будущей для него колыбелью всех вещей, призванный памятью, поскольку в ноздри попадал лишь резкий воздух и гарь от спаленной древесины. Ветер со стонами протискивался сквозь свалившиеся стропила и столбы, неся с собой хриплый шепот умирающего: "Не дайся... Не дайсяаааа...".