Молчащие псы

Болезнь королевского пажа концентрирует в себе все образы данной главы "Молчащих псов": имеется в ней любовь, ненависть, бешенство, мечта о мести и неугасающий костер пытаемых, на который он послал бы украденную у него женщину, сводника Томатиса, вора Понятовского и всех тех, которые не ненавидят людей так, как он. Туркулл осудил весь мир на смерть, но он ошибается, считая, будто бы вместе с его счастьем заканчивается наша эра. Разве не так же считал лорд Стоун, столь же жестоко обиженный любовью и теперь мстящий с помощью чудовищных гейзеров огня из ствола своего мушкетона, а второй любовью обращенный к здоровью? Сам Рыбак был изумлен, слыша, как в ходе второй встречи с Грабковским бывший "Басёр" говорит писарю:

- Прошу меня простить, мне кажется, что в последнее время я вел по отношению к вам невежливо. Я был бы рад, если бы мы стали друзьями. Что вы на это?

- Я рад, - ответил на это писарь, поднося кубок с вином к губам. – Капитан Воэреш тоже будет рад. За согласие!

- Нет, выпейте только половину, - придержал его Вильчиньский. – С вашим капитаном дело иное. Я готов полюбить всякого, даже Чарторыйских, хотя они и натравили на меня псов, вот такой у меня сейчас настрой, но должен же я оставить какое-нибудь исключение, которое подтверждало бы это любовное правило.

- И что вы, милорд, имеете против капитана?... – спросил Грабковский, припоминая при этом, что недавно тот же самый вопрос задал ему Рыбак в отношении ксёндза Париса.

- Говоря по чести: ничего. Он меня раздражает… И прошу меня не убеждать, это неизлечимо. Разве вы не слышали, что "человек человеку – волк"? "Homo homini lupus est". Меня называют "Волком" по моей фамилии.

- Тааак… - обеспокоился писарь. Это напоминает мне, милорд, историю ребенка, которого где-то в средине четырнадцатого столетия нашли возле Гессена. Его выкормили волки. Потом, когда ребенок уже подрос и проживал при дворе герцога Генриха, он говорил, что если бы это от него зависело, он предпочел бы вернуться к волкам, чем жить среди людей.

Туркулл словно тот повзрослевший ребенок; с тех пор, как Наталья Репнина усмирила лорда Стоуна, уже один только он, прелестный паж, остался у нас образчиком человека, ы мыслях рассылающего смерть. Только Туркулл ошибается, потому что до конца нашей эры еще далеко; мой любимый поэт, Дилан Томас, поклялся мне, что смерть никогда не обретет перевеса над жизнью:

"Мучимые на пытках, когда мышцы пускают,

Их на дыбе ломают – но не сломают".

И уж, тем более, над любовью:

"Даже и с ума сойдут – при чувствах останутся,

Пускай моря высохнут – вновь водой наполнятся,

Пусть сгинут любовники – любовь спасена будет,

Смерть никогда не станет царить".

Третий маньяк любовных воспоминаний, капитан Имре Кишш, он же – Воэреш, проводит время любви с одной женщиной, только есть во всем этом нечто от моего пребывания на черноморском острове Несебер, где, сидя на камнях под гордой стеной византийской крепости, так близко от воды, что волны омывают мне ноги, я провел несколько часов с госпожой Бовари, хотя каждый, кто прошел бы рядом, увидал бы лишь меня одного, с книгой в руках.

Имре Кишш общается с женщиной, когда-то знаменитой в Азии, с легендарной супругой губернатора Дюпле, Жоанной Бегум, которую помнит по Дюплефатихабаду в Индии. Они вместе во многие ночи, но всякий, кто вошел бы к нему в спальню в подобную ночь, увидел бы его одного. Их любовь продолжалась секунду, была лишь шепотом уходящего времени – un murmure du temps qui passe – но которое застывает словно живое воспоминание и возвращается во снах. Темнота проецирует у него за замкнутыми веками цветное кино с этой богиней в шелковых туфельках, каждое появление которой, когда он служил в дворцовой гвардии ее мужа, вызывало в нем чувство странной боязни.

Никогда до того не видел он столь одухотворенной женщины. Случалось, что когда он заступал на утреннюю или вечернюю смену, она проходила мимо, прогуливаясь на крепостном крыльце, перед ночью или еще разогретая сном. Красавица задерживалась перед бойницей: нереальная, летучая, словно ангел с обнаженными плечами и освобожденными от прически волосами, сейчас широко разбросанными по спине и развевающимися на ветру. Она, прекрасная и недоступная, молча глядела в темное небо, а он бледнел, окаменевший, чувствуя ее близкое присутствие и напрягшись по стойке смирно, дрожал словно листок.

Она начала его замечать. Бросала короткие взгляды на неподвижного солдата, одного из множества крепких дикарей, которые служили рядом с ее комнатами и были ей точно так же безразличны, как колонны на галерее.

Женщины во Франции, в особенности же, одна актрисуля из Пале Рояль, посвятила бы его в тонкости любого бесстыдства, не следующего из простой телесной потребности, но когда он думал о Ней, то не осмеливался представить ничего больше, кроме как направленную в его сторону улыбку на ее лице, что уже само по себе было дерзостью, ведь она была настолько иной, что никто из его сослуживцев, кроме варвара Дзержановского, не осмелился бы даже призывать ее во сне.