Молчащие псы

Как-то раз его встретило отличие: она кивнула ему, когда садилась на коня. Тогда-то он впервые коснулся ее. Помог ей забраться на инкрустированное бриллиантами седло, и какое-то мгновение перед ним была ее нога в разрезе сари, вышитого золотыми цветами, он же вдыхал запах колена цвета зрелого персик. И Имре считал, что он скотина, потому что позволил себе грязную мысль.

О том, что он ошибался, у него было время думать в кандалах, в трюме корабля, который вез его на необитаемый остров. С того дня, когда Дзержановский сбежал, и когда Дюпле провозгласил приговор венгру, Кишша трое суток держали в подвале, голого, прикованного к потолку цепью, оплетенной вокруг запястий так, что он с трудом касался утоптанной глины. В пследнюю ночь перед тем, как его посадили на судно, она появилась в камере, словно призрак, что проходит сквозь стены, практически беззвучно; слышен был только тихий щелчок замка, тронутого рукой доверенного или подкупленного стражника, и все замолкло. Она глядела в его глаза цвета старого серебра и на посиневшие губы под усами, он же смертельно побледнел, не стыдясь, засмотревшись на маленький крестик между обнаженными грудями, когда она сбросила с себя сари. Медленно, мягким, ласковым движением втиснулась она в чащобу волос, зараставших его от паха до шеи, и прижалась к мужчине, а тот закрыл глаза. Он слышал, как в ее груди колотится у него сердце. Поглощая его тело, она ввела его в обморок, когда же Имре пришел в себя и открыл глаза, он был уже сам. Остался лишь ее запах в сырой, гадкой внутренности камеры и пот, что стекал с него ручьями на мертвую глину.

Воспоминание Кишша отличается от воспоминаний Туркулла тем, что они не несут с собой боли и не возлействуют отрицательно на либидо. Капитан проживает с сыном в доме той милой булочницы, которая когда-то сделалась любовницей его слуги, Станька, но Станько – с тех пор, как из служащего превратился в десятника "воронов" и начал вести себя по-господски – часто волочится по местам, не предназначенных для приличных мещанок, в отборной троице мушкетеров секса вместе с Грабковским и Дзержановским и домой возвращается под утро, с диким похмельем. Игельстрём был прав: и что за слуги рождаются в этой стране, до того уже дошло, что хозяин должен выручать слугу! Все дело в том, что это никак не любовь, и если Имре, раньше или позднее, не встретит той женщины, которая вызывает непреходящую дрожь, которая заменит ему воспоминание и освободит от обязанности выручать собственного слугу, то, боюсь, он тоже заболеет, ибо как говорит тибетская Книга Лам: самая важная причина людских болезней – это отсутствие любви. И мне есть чего бояться – ведь он играет главную роль в моей пьесе!

Так завершил я эту главу, а Марта, когда я прочитал ее ей (за исключением первых двух страниц), спросила, какое название я этой главе дам.

- Просто "Женщины", - ответил я ей.

- Почему?

- Потому что это глава о женщинах моих героев.

- Нет, - снисходительно усмехнулась она, - она не о женщинах. Здесь вовсе нет женщин, имеются лишь ваши герои, выписанные на женском фоне. Мне очень жаль...

У меня слова застряли в глотке.

- И еще кое-что... Мне кажется, что в вашей пьесе главную роль играет не этот венгр...

- А кто же?!

- Рыбак. А вы даже не упомянули его женщину...

Издали, со стороны поросших кустами холмов, раздается тихий, издевательский смех. То ли это страж в темных очках насмехается над моей некомпетентностью, или это всего лишь ветер дает иллюзию подобного смешка?... Она права (со времени той самой истории с яблоком они всегда правы), но как я могу удовлетворить ее любопытство, если не смог удовлетворить собственного. В этом плане я совершенно беспомощен и уже объяснял это: Рыбака я вижу лишь тогда, когда рядом с ним Кишш, Туркулл, Вильчиньский или кто-либо из других моих героев. Этот человек небольшого роста и широкоплечий, массивный будто камень, которому может быть около пятидесяти лет, является воплощением тайны, некоей завуалированной эпопеи, которую можно прочитать по чертам его лица; словно железным клеймом их закрепили насилия, унижения и триумфы, их словно бы вырезали из легенд про одинокие небеса чудовищных пространствах, гудящих громах и дикой, жестокой земле, из мудрости и хитроумия столетий. Это лицо, перепаханная, а точнее - продырявленное морщинами, и наполненное некоей грубой силой, знаменующей лидеров и пророков, лицо профессионального бродяги, остающегося философом, инкрустированное двумя искрящимися агатами и губами, вызывающими впечатление шрама – прячет загадку, неопределенную словно чужой страх, словно запах чего-то, что только близится, неуловимую будто сонные предчувствия на рассвете, и, действительно, при всем этом совершенно неважно: имеется ли у Рыбака любовница или жена. Любовницей у него его Дело, а жена? "Женатый философ принадлежит только комедии", - заявил Ницше, ну а основная разница между моей книгой и комедией такова, что моя книга никакая не комедия.