Молчащие псы

Это неправда, будто бы у человека, когда он тонет в реке, озере или в море, вся жизнь встает перед глазами – на это нет тогда времени, среди отчаянного размахивания руками, чтобы схватить хотя бы еще один глоточек воздуха. Такое время приходит именно в такой момент, что был сейчас у Францишека Ксаверия Браницкого сейчас. В течение тридцати пяти лет своей жизни этот полумагнат герба Корчак сделал блестящую гражданскую и военную карьеру. С одной стороны староста галицкий (1763) и пшемыский (1764), а так же коронный подстолий (1764), с другой: солдат прошедший службу в австрийских, французских и российских войсках, в 1757 году - полковник панцирной хоругви, а в то время, когда разыгрываются описываемые события, генерал-лейтенант коронной армии и генерал литовской артиллерии, награжденный Орденом Белого Орла, наивысшего из всех польских отличий. Упомянутые звания и орден были единственными вещами, которых он не проиграл в карты, что представляло собой весьма слабое утешение для полнейшего нищего.

Чувство беспомощности охватывает каждого, но не в каждом вызывает одинаковую депрессию. Чем большая спесь, тем большая и боль. Беспомощность человека, о котором историк Станислав Василевский писал как о "безумнейшем из буянов, у которого частенько голова была в винных парах (…) Когда он, бессознательный, заскакивает к себе в замок и ругнется словно гайдамак, все слуги бледнеют…"; беспомощность вояки, о котором коллега Василевского, Станислав Цат-Мацкевич, говорит: "Браницкий тем отличался от своего приятеля, короля, что был забиякой, выискивающим опасности, грозящие жизни. Как-то раз он так раздухарился на охоте, что лапа разъяренного медведя очутилась у него на голове" – у такой беспомощности воистину королевские размеры. Магнатская беспомощность того, который играл с царицей Екатериной в ломбер, что было редкой честью; у которого в "рогатой сарматской душе" играла не знающая границ разнузданность; приступов ярости которого побаивался сам король, поскольку приятель неоднократно мог публично "насовать различных грубостей!, и один лишь посол России "умел справляться с ним, всегда во время разговора клал на столе заряженные пистолеты" (Василевский). Безумные антироссийские задумки Браницкого – желание взорвать Кронштадт, заказ в Голландии фальшивых рублей, чтобы уничтожить казну империи и т.д. – стоили одновременно и м гнева и смеха. Репнин, охотнее всего, взял бы за задницу эту неотесанную скотину да пропустил бы через двойной строй донцов с шомполами, только царице не было это нужно, а религией посла было то, что было необходимо для Ее Величества. Он не намеревался ждать оказии – он создал ее сам руками Томатиса.

Беспомощность человека, который постоянно находил "выход временным безумствам и прихотям", обладая "чудесным сознанием того, что каждый исполнит его капризы" (Василевский), является инструментом, на котором дьявол может сыграть любую сложенную собой симфонию. Браницкий был словно пустой воздушный шарик, из которого выпустили воздух, и именно так он себя и чувствовал. Последний каприз, который он мог бы себе позволить – самоубийство – еще не пришел ему в голову, для этого пока что было рановато. Поздно было клясть себя за игру с дьявольским итальянцем. Поздно было рвать волосы на голове за то, что не сразу послал Бизака за векселем. Поздно было жалеть и о тех злобных выпадах при дворе, направленных в Репнина, и о тех антироссийских демонстрациях, которые он себе позволил, ну а судить, будто бы Репнин про них забыл, мог бы только законченный глупец. Браницкий глупцом не был и понимал, что, покупая его вексель, русский посол завязал ему петлю на шее. "Лапа разъяренного медведя очутилась на его голове". Рывком Браницкий разорвал воротник и глубоко вздохнул. Сорочку можно было выжимать.

Когда он начал размышлять над способами спасения, первой мыслью, которая пришла ему в голову, было: "Эльжбета, сестра, в конце концов, раз греет королевскую постель, так пусть вымолит поддержку у величества!". Вот только нынешняя супруга Сапеги как раз выехала в Гродно. Оставалось лишь одно: идти с отчаянной просьбой к приятелю, которому в прошлом оказал несколько услуг, на вес тяжелее, чем золото; взять хотя бы ту, в Петербурге, когда всего лишь еще литовский стольник, Станислав Август Понятовский, занимался делами в постели пока что всего великой княжны Екатерины, и эти его похождения вышли на свет божий (тогда Браницкий прикрыл воркующую парочку, приняв на себя первый приступ ярости мужа, наследника трона, великого князя Петра III). Разве не выжили они тогда только лишь благодаря нему, что впоследствии позволило Екатерине надеть корону, прибить супруга, а любовника сделать королем Польши?