Молчащие псы

Проблема Репнина заключалась в факте, что к этому орудию с другой стороны протягивали руки дядья Понятовского, князья Чарторыйские, главы могущественного "Семейства". Чарторыйские столь рьяно сотрудничали с Россией в деле выбора Станислава Августа, что никто и не подумал сделать из них "молчащих псов" – своих людей ведь не покупают. Эта ошибка стала дорогостоящим уроком на будущее. Когда, сразу же после коронации, "Семейство" сменило фронт на антироссийский, в Петербурге закипело. Посол получил новые инструкции, но поначалу он чувствовал себя беспомощным. В мае 1765 года Репнин докладывал Панину:

"Я уже писал Вашей Милости про дух правления, которым оживлены оба Чарторыйские. В народе они пользуются большим кредитом доверия. Он возрос с того времени, когда в отсутствие короля они сделались ведущими нашей партии, и когда через их руки шли деньги на вербовку союзников, которые и до нынешнего времени держатся них. Их влияние поддерживает слабость короля, который не может избавиться от привычки делать все по их воле" ("Сборник").

В январе 1766 года Репнин должен был признать, что ситуация не изменилась: "Заверяемые, что его подчиненность нам безгранична, и я даже смею ручаться за нее, но не меньшей является и его слабость в отношении дядьев". Но очень вскоре, в эпоху, которую я как раз и наблюдаю с Птичьей Башни: "К сожалению, на этой его рьяности и готовности полагаться, принимая во внимание слабость воли, доказательств которой мы уже столько имели".

В ситуации, когда Чарторыйские делали все, чтобы украсть у него "восковую куклу" и с ее помощью реализовать в Польше реформы, которые ослабили бы зависимость страны от Петербурга, князю Репнину понадобились молчащие великаны, чтобы притормозить наступление "Семейства. Это требовало громадного терпения и еще большей ловкости. Второго ему хватало, а вот с терпением было похуже.

Где-то на дне его организма, в глубоко провалившихся клетках, где, словно черный червь в допотопной окаменелости, проживало желание убийства, против такой кротовьей работы бунтовали гены его предков-завоевателей, привыкших действовать прямо, чтобы железным кнутом загонять в ярмо чужие народы, а потом переживать триумфальные въезды с балдахинами, с ключами на бархатных подушках, с трубной музыкой, битьем по морде, грохотом и покорным воодушевлением и аплодисментами. Ему приходилось укрощать самого себя. Его лакомые глаза, чувствительные, словно счетчик Гейгера, к малейшему излучению измены, и безошибочно вылавливающие из достойной толпы потенциальных кандидатов в "молчащие псы", в случае необходимости превращались в гипнотические шарики мудрости, или же наоборот, принимали вид широко распахнутых глаз ребенка с вечно восхищенным взглядом, открытых и наивно чувствительных к магии мира, который совершенно прост и не требует лжи. Его очаровывающая уверенность в себе никогда не переходила границу хороших манер (но если было нужно, он весьма театрально приближался к хамству), а блестящий ум в соединении с французской галантностью покоряет женщин, поскольку именно на это и делался расчет: на еженощное женское лобби в сотнях польских постелей. Какой же очаровательный человек, этот Репнин, такой милый, интеллигентный, притягательный, воистину tres, tres charmant, а как он неутомим в усилиях по обеспечению Польше всего только лишь хорошего. Его голос был чародеем мимикрии, метаморфозы он переходил со скоростью многоцветной ящерки, идеально приспособленный к собеседнику и обстоятельствам, чувствительный к любой перемене температуры диалога, ни на секунду не опаздывающий с необходимостью смены формы или содержания.

Как раз перед этой вежливостью и перед этим голосом встал неожиданно Францишек Ксаверий Браницкий в прихожей королевского кабинета, тем февральским утром, описание которого я прервал, чтобы обратиться к источникам. Перед поляком был человек, с которым – завидуя успеха у дам и короля – он уже успел задраться; иностранец, который раздражал его магнатскую спесь, поскольку был знаменем влияний чужой державы в Польше; противник, над которым позволял себе насмехаться, не зная, что последний акт этой комедии превратит ее в трагедию для автора. Перед собой Браницкий имел пропасть, в которую – по причине этой вот случайной встречи – он даже не сможет свалиться без унижения. И сознание этого доводило поляка до белого каления.

Репнин же, увидев его, расплылся в улыбке:

- О, вижу, генерал, вы тоже охотитесь на короля! Приветствую. Его королевское величие плохо себя чувствует сейчас. Мигрени, одна за другой; ну что же, такое случается. Я оставил его не в самом лучшем настроении. Надеюсь, что хотя бы вас нахожу в добром самочувствии?

- Смиренно приветствую Ваше княжеское высочество, вот только издевок сносить не стану! – ответил сквозь стиснутые зубы Браницкий. – Чести не проигрывал!

Репнин превратился в изумленное дитя:

- И что же означают эти слова, генерал? Что-то не вспоминаю я, чтобы в чем-то вас оскорбил, хотя вы не раз провоцировали меня к этому.