Молчащие псы

В боях против англичан, пытавшихся ликвидировать страну Дюпле, оба совершали замечательные подвиги. Их запоминали, потому что в ходе каждой битвы они держались вместе, а по причине своего роста выглядели, будто два мамонта, встретившихся в мире пигмеев. Karikas венгра пробуждал перепуг англичан и сипаев, а когда британцы наконец-то узнали имя повелителя бича, они стали называть его: Kiss of Death – Поцелуй Смерти. Французы из окружения вице-короля называли смертельный бич "скорпионом", в отношении чего Дзержановский, спросив у Кишша дату его рождения, пошутил:

- Это не скорпион, а всего лишь хвост скорпиона, потому что ты из-под этого знака!

Через несколько месяцев обоих повысили до членов личной охраны Дюпле, пропуском в которую было превышение шести футов роста. Через несколько недель после того назначения поляка перехватили в прихожей апартаментов мадам Дюпле, куда никому, кроме мужа и слуг входить было нельзя. Имре, услышав вопли со двора, четырьмя громадными скачками очутился там, невольно обращая внимание своим выходом на сцену, а Дзержановский воспользовался тим мгновением отвлечения тащивших его солдат и стряхнул с себя четыре тела, словно медведь, стряхивающий с себя собак. Охранники не могли побежать за поляком к воротам, потому что Кишш начал стрелять бичом вдоль стены, делая из своей черной змеи подвижную ограду, пройти сквозь которую было невозможно. Когда же закончил, за воротами можно было искать разве что ветра в поле.

Когда его поставили перед судом губернатора, венгр заявил, что встал на защиту поляка инстинктивно, так он защищал приятеля. Дюпле ему не поверил, но он был джентльменом: без надежных доказательств осудить человека на смерть не мог, и потому отдал вердикт на рассмотрение случаю – Кишша перевезли на один из необитаемых островков Маскаренского архипелага. Этот вулканический прыщ на поверхности океана давал шансы выжить в течение первого года с вероятностью 1:10. С каждым последующим годом шансы возрастали.

Лучше всего Кишш запомнил первые дни. Он стоял на берегу и глядел на лодку, уплывающую в сторону фрегата, слышал скрип канатов и парусов, выхватывающих ветер, потом уже следил за силуэтом судна, уменьшающимся на горизонте в багряном сиянии солнца, спускавшегося на западе. В самый последний момент он вспомнил об огне, который ему оставили вместе с недельной порцией пищи; отвернул толстое одеяло золы от ценного жара, вдохнул новую жизнь в гаснущий огонек и вернулся на берег моря.

Начало было самым худшим – в таких случаях дебют – он самый паршивый. Крабы-отшельники позли со всех сторон и воровали еду словно крысы. Летучие рыбы падали на песок. У всего, что он кусал и глотал, был соленый вкус водорослей. Как-то ночью ливень погасил костер, и несколько дней он учился добывать огонь первобытным образом. А потом уже только боролся за выживание в монотонности совершенно одинаковых, мертвых дней, недель и месяцев, постепенно превращаясь в дикаря. Человек, который по причине голода рвет зубами схваченное живое создание, перестает быть человеком, которым был раньше. Это вовсе не означает, будто бы он должен превратиться в животное и сделаться жестоким, но он может поменять мировоззрение. Судьба – это воистину могучий кузнец своего человека.

Понятное дело, изменение мировоззрения вовсе необязательно означет прощание с Богом, но, к примеру, неверие в Ангела Хранителя, являющегося противоположностью слепой судьбы (Ларошфуко сказал: "Никому судьба не кажется столь слепой, как тем, которым она не способствует") и гербом Провидения, которое легче вычеркнуть из убеждений, чем Творца. Так или иначе, в обоих случаях через правильную предпосылку приходят к ошибочному заключению, равно ка и во многих других делах – такое случается довольно часто.

Но давайте оставим эту философию, еще менее понятную, чем вся драма поляков XVIII века (как хотелось бы мне быть музыкантом и писать "Молчащих псов" с помощью нот, поскольку это единственный шифр, понятный на всех континентах и не требующий перевода). Но вернемся к Кишшу.

В один прекрасный день его разбудил Дзержановский. Он стоял на коленязх перед венгром и тряс за плечи. Кишш открыл глаза, спрашивая:

- Что случилось?

- Как это: что случилось? Ты меня спрашиваешь?!... Что с тобой?

- Со мной все нормально. Какой у нас сегодня день?

- Седьмое января 1755 года… Почти два года! А ты, к счастью, не забыл людскую речь.

- Не забыл; разговаривал сам с собой.

- С собой?!... Тогда ты должен был много чего от себя узнать, ха-ха-ха-ха…

- Это точно, больше, чем от других, – шепнул Имре.

На судне его побрили и одели. Первую нормальную еду он вырвал и в течение нескольких дней болел.С койки с трудом сполз, когда они доплывали до Пондишери. Он спросил у Дзержановского:

- Зачем ты за мной приплыл? Дупле простил меня?

- Нет. Его отозвали в Париж, а там посадили в тюрьму.

- За что?

- По-видимому, за то, что увеличивал славу и доходы Франции, а еще за то, что был умным и храбрым.

- Это правда, именно таким был.