Молёное дитятко (сборник)

Но для всех насельниц — инвалидов, молодых матерей и беременных женщин — зона была общей, до каждой щепочки обжитой планетой. Старухи и инвалиды, когда кончался срок, слезно просили начальников не выгонять их на волю хотя бы до весны.

А у мамы перед освобождением? Тоже сжималось сердце. В лагерном заборе дырок не было вовсе, запечатанные письма с воли были запрещены, только открытки приходили. Невозможно было понять по этим открыткам — как там, на воле…

Но у мамы там была я. Когда маме оставалось сидеть полтора года, меня, трехлетнюю, забрали в детский дом. Вот тогда, хотя лагерь — все же не тюрьма — там тесно в ширину и в глубину, но над головой бездонное небо… маме стало под этим небом невыносимо. Если бы не театр, единственное в зоне живое дело? Если б не редкие выезды на грузовике «на гастроли» в ДК? Что б с нею сталось?.. Не случайно лагерная больница превратилась в дом скорби. Такое уж здесь безумное место…

Когда мы с Анатолием уходили из зоны, дождик кончился, солнце брызнуло. И легко, рядом, туда же, куда и мы, шла мама.

Шла пешком со своей планеты, как инопланетянка, по просеке, со взгорья, сквозь сосновый лес, которые с тех пор куда-то подевались… Студеным, январским утром 1953 года — в открытый космос. Она дошла с нами до Дома культуры, и дальше, дальше пошла, к далекому центру города Соликамска, мимо заборов и заборов, к промерзшим соборам без куполов, чтобы двигаться еще дальше — на вокзал, и дальше — паровозом с зелеными вагонами, в далекий родной город. Ко мне, пятилетней. По дороге она спрашивала у редких встречных, как пройти к загсу, чтоб предъявить справку о своем освобождении и клетчатую бумажку о моем рождении. Встречные разглядывали ее фанерный чемодан и понимали, откуда она, они отвечали ей, как пройти, она улыбалась… и они смотрели на нее так примерно, как мы с Толей на улыбающегося дядьку в окне психушки… Многое они про нее понимали, а многое — нет, не могли понять. Она шла дальше и думала какие-то привычные, лагерные еще, мысли… а Вселенная между тем, расширялась.

Мой друг Анатолий прислал мне фотографии. На них все есть: Соликамск с древними соборами и новыми заборами, психушка с ядовитым удавом на фронтоне, зеленка, скрывающая лагерный истлевший мусор… Есть и моя фотография у бетонного забора, который ничего не огораживает, просто стоит как памятник всем русским заборам на фундаменте дощатого, лагерного.

И вот что я разглядела, чего и фотограф Толя не заметил. Рядом со мной в бетонной плите — ДЫРКА! Порядочная, с детский кулак.

Так вот что со мной произошло… Я все равно что заглянула через эту дырку в воронку времени, где маленькое оказывается большим, большое — маленьким, а исчезнувшее живым.

В одном замечательном романе[10] я однажды прочла: человек в конце концов должен найти место на земле, где зарыта его пуповина.

Я нашла.

Сарабанда (2017)

Памяти пианиста Юрия Агафонова

14 апреля преподаватель музыкальной школы по классу фортепиано Николай Янович Гус шел на занятия и думал о предстоящем дне. Школа была старая, недалеко от Арбата. Еще на дальних подходах к серому мрачному дому прохожие, редкие в узком переулке, начинали вертеть головами и прислушиваться. Им чудилось, что они входят в зал оперного театра после антракта, когда в оркестровой яме начинает вразнобой разминаться оркестр. В сыром и весеннем, никак не театральном воздухе вдруг гобой захнычет гундосо, а поверх арфа раскатисто и мелодично рассмеется, скрипочка отвратительно взвизгнет, и литавры грянут ликующе… Но Гус за двадцать с лишним лет так привык к ежедневным этим воплям, что почти перестал их различать. Вот еще что: чем ближе он подходил к школе, чем громче они становились, тем меньше он их слышал… Странно.

Николай Янович жил возле огромного зоопарка, и нередко под его окном за открытой настежь форточкой возникало нечто подобное. Случались и особые ночи, когда крики животных из вольеров будоражили и не давали спать не только учителю музыки, но и всей округе, и даже небесам — в них средь облаков что-то мерцало и вспыхивало, а то и нежданный дождь гулко проливался… В первые годы после развода-разъезда с женой эта какофония часто будила его, но еще чаще проникала в сон, и тогда ему снилось, что он опаздывает в школу, где заждавшаяся музыка бьет копытами, мычит и гогочет… А вот теперь громкие внешние звуки почти ушли из его жизни, так что он порой пугается, не теряет ли слух. Проверялся несколько раз у врача, вроде все в порядке… Сегодня его осенило. Видимо, именно громкие, назойливые, «чрезмерно взыскующие» звуки стал он попросту пропускать мимо ушей. Все, что вопит, — не важно, все это не важно.

А что же важно?..