Молёное дитятко (сборник)

День облачный, для июня душноватый, и дождиком пахнет. Мы сворачиваем с главной дороги. Пошли двухэтажные однотипные дома на два подъезда. Соликамск — большой город, не по населению, по площади. Он всегда из рабочих поселков состоял, соляных шахт, лагерных зон и предприятий «большой химии».

Мамино лагерное подразделение было «немецких кровей», как и окружающие дома лагерного начальства. Пленные немцы в конце войны зону п/я 33 первоначально для себя строили, да и поселок вокруг лагеря они же соорудили — для тех, кто их стеречь должен был. Пожили пленные в лагере года три-четыре, а потом их с богом домой в ГДР отпустили, а лагеря и поселки нам остались.

И слышу я мамин голос из гримировочной:

…среди пленных строителей наверняка художник был, фронтоны бараков в зоне были расписаны сюжетами на античные темы, сплошь герои и чудовища… Гарпии, Медуза Горгона, сын Зевса Геракл, сын Посейдона Персей… С красками у мастера было туго, писал явно малярными — свинцовыми белилами, суриком, охрой, синькой, шаровой да салатовой. И кисти были малярные. Но кое-какая школа и сумрачный германский гений в немце гнездились…

Еще поворот, останавливаемся мы у Дома культуры с колоннами. Анатолий уткнулся в карту, я разглядываю ДК. Вижу немного, дом огорожен забором, за которым визжит пила «болгарка», идет ремонт, а маляры на лесах колонны белилами красят… ДК с излишествами, еще сталинский. Таких после Сталина не строили. И вспоминаю я — о мельнике из пушкинской «Русалки»… не здесь ли метался по сцене безумный старик? «Какой я мельник!.. Я ворон!!!» — в хрип срывала голос, пугала и восхищала строгое начальство З/К Якубова, размахивая, как крыльями, лохмотьями сумасшедшего мельника…

И снова мамин голос:

…лагерь был на взгорье, в городской черте, хотя рядом сосновый бор, от пристани километров за десять… Дом культуры неподалеку, нас на выступления привозили уже в гриме в крытом брезентом грузовике…

Голос мамы слышу, но не вижу я никакого соснового бора, только неухоженная, как на заброшенном кладбище, поросль за Домом культуры, ну и сам Дом культуры… Где же взгорье и сосны?..

Анатолий космическую карту сворачивает и объявляет:

— Приехали! Тут, в этой зеленке — слева от просеки — ваш лагерь и был. Пойдем пешком, чтоб не пропустить чего.

Сквозь дикий этот парк-зеленку-кладбище идем то ли по просеке, то ли по аллее. В конце ее маячит красное здание.

— А что там, в конце? — спрашиваю я.

— На карте помечено — психбольница, — отвечает Анатолий.

Иду по маминому времени, по ее следам. Живое, точное чувство, но… смазанное. Вот как на «Акте» о моем рождении треугольная печать была совершенно ведь подлинная, но… смазанная, вглядеться, прочесть — невозможно… Зеленка. Военное слово. Ольха, осины, бузина, но и тощие сосенки торчат. Там шиповник расцвел… тут колокольчики. А рядом крапивный остров на полувековой мусорной куче… Взгорья нет, но местность вроде наклонная… как бы поднимаемся потихоньку… и подходим к двухэтажному зданию, кривоватому, в окнах сгнившие рамы. Если из космоса на него посмотреть, будет похоже на букву «П». Проверяю по Толиной карте — есть такая буковка в зеленке, видна из космоса. А нас с Толей из космоса не видно…

Дом, в котором психобольница, когда-то тоже был не чужд излишеств, с фронтоном, с пилястрами, с флигелями. Ну, да, обветшал… Лет сорок без ремонта… Фасады линялые, размытые дождями. Когда-то темно-красные. Кровавые застенки, дом Дракулы… фильм ужасов. Но обнищало и обветшало, все здесь как-то мелко, буднично, знакомо. По-советски. На гнилых окнах между рамами кривые решетки… И — никого нигде. Пусто. Однако клумба посередь площади и за нею две серебряных, с иголочки, иномарки: джип большой и джип маленький.

Стою как в забытьи.

Побывала я за долгую жизнь в европейских столицах, дружу с архитекторами, благодаря чему на ум приходит, что здание психушки не что иное, как курдонер[9] — вдали крыльцо парадного входа с дверью высокой, двустворчатой… но перекошенной и облезлой. А между мной и крыльцом — парадная клумба. Безумием от нее несет!.. Вкруг плоского холма с клочковатой, отказывающейся цвести растительностью, в качестве бордюра плотно натыканы разноцветные полиэтиленовые бутылки попками вверх. Сотни выпитых кем-то бутылок на эту красоту пошло, литровых, разноцветных, из-под всевозможных нектаров и соков. Понимаю, кем они выпиты и вокруг клумбы натыканы… обитателями дома скорби. Взгляд мой ползет по фасаду психушки вверх, по облупленным пилястрам к фронтону. На котором — надо же! — роспись. Линялая ваза на ножке, ее обвивает змея, удав средних размеров. Но, если судить по синюшному цвету, удав ядовитый. С раздвоенного языка в вазу капает что? — Яд, конечно.

И нет у меня никакого сомнения: может, сейчас это психушка, но был этот дом когда-то — областной лагерной больницей. Гордостью Усольлага. И все тот же «сумрачный гений» намалевал на фронтоне вот эту вазу с этим синюшным удавом…