Молёное дитятко (сборник)

Мама потеряла голос и замолчала. Капитану поплохело, вертухаи унесли его бегом за три забора, а оттуда пришел главврач.

Это был страшный мужчина во всех смыслах слова. Огромного роста, он с трудом передвигал отмороженные как раз на Колыме ноги. Рожа у него была тоже поморожена, нос сломан, а голос глух и сипл, он им редко пользовался. На Колыме главврач провел десять лет, потом штрафбат на передовой, потом медбрат в госпитале, потом разрешили хирургом работать, потом вдруг вернули в звание зэка, но сделали главврачом. В полной лагерной тишине он вошел в женскую зону, перешел в детскую подзону, там нашел мою маму со мной на коленях. Она была еще страшнее, чем он, и ничего не говорила. Он не сразу, но сказал: «Не спеши вешаться». И ушел. Через сутки принесли пенициллин, и Катя начала ставить мне уколы. Я очнулась и запищала. «Есть просит!» — сказала Катя. У мамы молоко не вернулось, и меня кормили по очереди все кормящие матери зоны, включая налетчицу Натку-Звездочку, маму двухлетнего Славика, который сосал ее, кусая сосок правой груди, а я, еще беззубая, сосала из левой.

Одна из ниточек маминой лагерной саги. Их не сосчитать, каждая ветвилась, переплеталась с другими… и продолжалась. Вот небольшое продолжение.

Я не умерла, а бедный начальник зоны совсем расклеился и через год был комиссован навсегда. Отмучился. На его место был назначен лейтенант Устюгов. Этот разговаривал только матом, однако же организовал в женской зоне воду — технику добыл, скважину пробурил, в городскую канализацию проник. И баню построил. В остальном жизнь текла так же. Текла, как везде, только за дощатым забором. Три метра в высоту, сверху проволока.

Были среди маминых историй повеселее, например, как прибыла по этапу из Норильлага костюмерша Малого театра и стала громко возмущаться: «Почему это у вас тут театра нет! В Норильске — есть!» Начальник зоны Устюгов костюмершу обычным своим матом отчитал, но, странное дело, тем же матом ее светлую идею и поддержал. Ему, когда он уже и прачечную на шесть корыт создал, скучновато стало. А тут — театр! Стали молодухи, старухи, беременные женщины и инвалидки создавать драмкружок, в котором и художница Якубова пригодилась, сначала сценографом, а потом и актрисой на главные роли, преимущественно мужские, потому что вышла ростом, а природная мамина худоба позволяла московской костюмерше создавать для нее из мешковины изумительно мужественные наряды с накладными плечами. Женская аудитория просто выла от разных чувств, а начальство, сидящее в первом ряду на премьере Пушкинской «Русалки», заволновалось — как это начальник тридцать третьей женской зоны Устюгов посмел протащить на роль старого мельника живого мужика? Неслыханно! Устюгову выговор, мужика в карцер, театр запретить!.. Но спектакль им все же захотелось досмотреть, а на поклон моя мама — бородатый сумасшедший мельник — выбежала, слава богу, без бороды, в женском платье из марли и с блестками. Полный восторг и овации…

Все, все это было. И как-то… одновременно. Клуб «Прогресс» еще не сгорел, голос мамы звучит в гримировочной, рассказывает мне про лагерный театр… а коробка Ардова — вон уж в 21-м веке — на моей книжной полке в Москве стоит… за дверцей, на клубной сцене развернут киноэкран, доносится смех из зала, потому что чахоточный киномеханик Володя крутит свой любимый, сто раз мною смотренный фильм «В джазе только девушки».

Я до сих пор слышу маму и как стрекочет кинопроектор, а два шалопая из фильма, саксофонист с контрабасистом, спасаются от убийц, переодевшись в девушек…

Везде игры с переодеванием — в вертухаев, в бандитов, в начальников, в стариков и красавиц…

А вот и Мэрилин Монро запела глуховато и нежно — о любви…

Значит, так. Настал июнь 2016-го, и мы едем с моим неслучайным знакомым фотографом Анатолием на его маленьком «Пежо» по городу Соликамску. Я не была здесь лет тридцать. Из Перми доехали удивительно быстро, по новым мостам через широченные реки, по отличной трассе, не хуже немецкого автобана. Но Соликамск со времен моей молодости изменился не сильно. На подступах к окраинам города пошли громоздиться отвалы соляных шахт, замелькала путаница железнодорожных путей, проводов и трубопроводов, и заборы, заборы, заборы… А в центре Соликамска семь холмов, как в Риме, и на них Строгановские терема и церкви. Они все те же, но окрепли, помолодели, им вернули кровли, купола, кресты и колокола. А сотни одинаковых, совсем недавно новеньких пятиэтажных «хрущоб» постарели, кажется, лет на двести и скоро рухнут навсегда…

У Анатолия на коленях лежит цветной распечаток космической карты… она с сайта Мемориала. Все лагеря Советского Союза можно теперь на карте найти.

Как удивительно… как все, не меняясь, вдруг изменилось, а меняясь — не изменилось вовсе. Уму непостижимо…