Молодой Бояркин

– А Колька-то какой, я даже не ожидал, – сказал Никита Георгию в большой комнате. –

Но ничего, жизнь остудит. Никто не живет так, как намечает, а живет так, как жизнь

складывается.

– Не остудит, – сказал в кухне Николай.

– Колька! А ну замолчи! Хватит уже! – крикнула ему из спальни Мария,

воспользовавшись, наконец, своим материнским правом.

– Вот черт, какой чуткий, – шепотом сказал Никита.

– Жалко будет, если жизнь остудит его, – ответил старший брат.

* * *

Проснулся Николай от вспыхнувшего света.

– Ах, ну вот, разбудили, – с досадой прошептала Полина, запахивая халат. – Зря ты в

зале не лег. Васе надо на работу собираться.

– Ой, тетя Поля, мне приснилось, будто бабушка ожила, – тихо сказал Николай. – Нет,

это было не страшно. Вот бывает, какая-нибудь мелочь приснится, а от нее ужасом несет. А

тут все наоборот. Все было так светло, будто люстра в десять раз ярче вспыхнула. Когда

мужики склонились, чтобы бабушку выносить, она вдруг пошевелилась. Мужики

врассыпную, а я обрадовался. Потом отвернулся зачем-то, а когда снова посмотрел –

бабушка, красивая, в новых туфлях, в отглаженном платье, стоит уже на полу и слегка

покачивается, как будто устала. Я усадил ее на диван. "Хорошо, что ты проснулась, – говорю,

– как раз все съехались". А она мне: "Все у меня, Колька, не по-людски. Уж умерла бы, так

умерла, а то зачем их лишний раз мучить, с места срывать. А с другой стороны, не удобно.

Впервые все вместе съехались, а я лежу. Нет уж, подыматься, думаю, надо". – "Ты теперь

долго не умрешь, – говорю я ей, – ты же смерть-то перепрыгнула и на другой круг пошла.

Тебе же легчает сейчас?" – "И вправду, легчает, – говорит она, – как будто тела совсем не

чувствую".

А тут вы все ее окружили: и тетя Лида, и тетя Людмила, и дядя Олег – они тоже

приехали. Вы ее спрашиваете: "Как же тебе, мама, удалось на второй круг-то выйти?" А

бабушка вам: "Я почти совсем умерла, а как кто из вас подъедет, я все слышу и чувствую, что

могу проснуться. Сила во мне какая-то сошлась…" Она все это говорит, а мама ей глаза

платком завязывает, чтобы она прилегла и ко сну, и ко всему нормальному снова привыкла. А

я во сне засомневался – не сон ли это? Тронул бабушку за плечо, а вы смотрите на меня как

на ненормального. Я думаю, надо на улицу выйти – комната, конечно, может присниться, но

небо, облака, солнце – нет. Вот этим и можно проверить. Вышел, а на улице, оказывается,

лето – до проверки ли тут? Я босиком, и дом, оказывается, не ваш, а бабушкин в Елкино (я во

сне всегда вижу или его или наш проданный). Окошко открыто. Я на цыпочки приподнялся (я

вдруг маленьким сделался) и заглянул. Вы все сидите за самоваром и смеетесь. А бабушка за

вашими спинами на деревянной кровати спит. Я думаю: "Ну, слава богу, все правда", – и тут

чувствую, что начинаю просыпаться и осознавать, что это сон. И уж сам не разберу, то ли во

сне, то ли уже наяву думаю: "А ведь у каждого человека и в самом деле два круга жизни:

первый предписан биологической природой, а второй – человеческой, и можно как-то

оставаться живым без биологического. Так, – думаю, – успеть бы, сказать, что надо бабушку

не хоронить, а срочно вызвать всех, обязательно всех, кто еще не приехал". – И тут

проснулся.

Полина, пока Николай рассказывал, поставила чайник на плиту и присела на стул

около племянника.

– Эх, Колька, Колька, – сказала она, – ты хоть, с бабушкой во сне повидался, а мне всю

ночь какая-то ерунда снилась.

Утром все были неторопливые, задумчивые и как бы более свои, чем вчера, словно их

сблизил даже сон под одной крышей. И Никита был сегодня обыкновенным младшим

братом.

После завтрака Николай с Ириной отправились за хлебом, и, пока ходили, приехала

еще одна сестра – Людмила из Саратова. Успеть на похороны она не надеялась, но ей

хотелось посмотреть на своих. В первую минуту встречи вышло какое-то замешательство.

Причина для встречи, конечно, не радостная, но ведь встретились родные, давно не

видевшиеся люди, и не радоваться тоже было нельзя. Людмиле показалось, что все сильно

постарели. Поразила ее Полина, превратившаяся в маленькую сухонькую старушку. Полина

как раз выносила ведро свиньям в старом, маленьком пальтишке, заменявшем ей телогрейку,

и Людмила, в дорогой шубе, с золотыми кольцами на пальцах, расплакалась.

В избу она ввалилась с громадным, тяжелым чемоданом. Щеки у нее были

раскрасневшиеся, упругие. А когда она сняла шапку, то оказалось, что волосы прилипли ко

лбу от пота.

– Вот как мы встретились, – приговаривала Людмила, обнимаясь и плача. – А если бы

не такое событие, так и еще десять лет не приехала бы, да что десять… больше. Я ведь как

раз в Сочи отдыхала. Муж туда телеграмму продублировал, такой молодец…

Людмила раскрыла чемодан и всех поразила распахнувшаяся яркость красок. Чемодан

был доверху заполнен крупными, мерцающими яблоками, и по пропахшей варевом кухне

поплыл их тонкий аромат. Всем сразу стало понятно, что это совсем не те яблоки, что

продают в сибирских магазинах. Сверху в прозрачной бумаге, чуть примятые яблоками,

лежали цветы.

– А у нас цветов-то ведь вообще не оказалось, – сказала Полина, принимая от сестры