Молодой Бояркин

отбудешь туда когда-нибудь основательно и не всплывешь и снов не вспомнишь… "Завтра

мне в Плетневку,– подумал он. – Зачем мне туда? Плетневка. Странное название. Самая

дыристая дыра… Дуня. Ах, Дуня, Дунечка… Зачем мы все…" Бояркин стал медленно

одеваться. "Вот и любовь такой же благовидный поступок, – подумал он, – даже, пожалуй,

самый наиблаговиднейший… Нет, ничего не понять… А ведь природа-то ничего не

придумывает зря. Человечество должно иметь какое-то свое место в ее крупномасштабной

структуре, должно для чего-то существовать. Только для чего? Для того чтобы своей

деятельностью придать Вселенной особую упругость, если Вселенная – это пружина, которая

то растягивается, то сжимается, или помочь ей потом разброситься в пространстве до

радиосигналов".

Воспоминание о Дуне, скользнувшее как будто незамеченным, успело независимо от

всех черных мыслей окатить его легким живительным теплом. Николай вышел на улицу.

Ночью прошумел дождь – один из первых весенних, но по-летнему обильный: блестели

молоденькие листики, сияли лужи на асфальте. Чистота утра показалась откровением. Жизнь

шла и, заставляя жить, словно говорила: я дала тебе зрение, слух, воздух, солнце и все

остальное, но я не виновата, что ты не знаешь смысла этому. Что ж, дело твое – мучайся,

бейся, но жить-то: видеть, слышать, чувствовать, осязать – ты обязан. А зачем? – это уж мое

дело, я-то это знаю, ты же будь добр выполнять предписанное…"

Теперь уж и Бояркину подумалось: "А не от слабости ли, в самом деле, все его

мрачные мысли? Все знают об этих путях впереди, все догадываются о большом нуле для

всего мира и ничего – особенно не беспокоятся. Да и сам он так же живет, не считая таких

вот редких срывов. И действительно, не стреляться же в начале жизни только из-за того, что

мир так безнадежно устроен, хотя он будет существовать еще миллиарды лет после тебя. Но,

с другой стороны, что же выходит, эти страдания оставить только тем людям, которые будут

жить перед самым концом? Нет уж, перед этим мы все равны, мы – жители разных столетий.

Да что там говорить – пусть человечество живет еще хоть миллион веков, но ты-то живешь

один раз на все эти века, ты-то появляешься в человечестве лишь однажды и, значит, в свое

время должен мучиться за все человечество, значит, именно теперь должен соизмерить себя с

ним (ведь другой возможности у тебя не будет), значит, именно теперь, в свое краткое время,

ты должен сделать что-то для его бессмертия – и, кто знает, не самое ли решительное зависит

именно от тебя, от твоих дел, от твоей муки? Но Вселенная! Что перед ней человеческий

разум… Разве можно быть сильней объективного? Наверное, нет. И тогда что же? Вселенная

слизнет весь могучий разум лишь какой-то одной своей волной? Какая дикость! Какое

Вселенское варварство! Бред!

…Это уж было каким-то наваждением – мысли завершили новый круг, и дурманящий

жар хлестнул снова. Весь свежий, бурлящий мир остановился и выгорел как при вспышке

ночной молнии – остались лишь плоские контуры домов, машин, людей и два цвета – черный

и ослепительно белый. В сердце кольнуло. До такого еще не доходило, и, перепугавшись,

Бояркин стал выбираться из нового срыва с отчаянием пловца, попавшего в водоворот. Для

этого он насильно заставил себя наблюдать за каким-то экскаватором, который с рычанием

рыл землю, рыхлую и талую над теплотрассой, вытаскивая на одну сторону траншеи тополя

с клейкими листочками. Потом, пройдя еще немного, заставил себя рассматривать воробьев и

прислушиваться к их чириканью.

"Додумался, дурак, – ругал он себя, – так и вправду недолго свихнуться… Все, все,

надо чем-то заняться. Бояркин поехал к ближайшему кинотеатру и купил билет на уже

начинающийся фильм про войну. Люди сражались во время вьюги, которая мешала обеим

сторонам, и два раненых врага грелись друг о друга, одиночки же замерзали. Эта вьюга не

принадлежала ни одной стороне, она была просто вьюга и не стихла даже после окончания

боя. В фильме была какая-то совсем другая идея, но Бояркина увлекло именно это. "Все-таки,

какие же дураки мы, люди, – думал он, выходя в тепло улицы из зала, где только что было

холодное завывание ветра. – Зачем мы самоистребляемся? Почему не понимаем друг друга?

Ведь нам и без того так мало дано…"

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Старенький автобус строительного треста, на котором бригада добиралась до

Плетневки, был, по-видимому, дедушкой всех современных автобусов. Единственную дверь

для пассажиров открывал в нем со своего места сам шофер при помощи хитроумного

никелированного рычага. В движении это транспортное средство скрипело, грозя

развалиться. Строительный трест был вполне современным предприятием, но его объект в

Плетневке считался не основным – техника использовалась там самая износившаяся,

материалы завозились в последнюю очередь и кадры посылались или не слишком

квалифицированные, или с подмоченной репутацией. Понятно, что таким кадрам хорош был

и самый старый автобус. Выкатившись за черту города, ветеран так "раскочегарил" на

просторе, что пассажиров охватил восторг. Один такой же старый, загруженный бензовоз с