Молодой Бояркин

примитивной, одноклеточной, первоступенной, как механика Ньютона. Им будет за нас по-

человечески больно, оттого что, предохранительно не желая растравлять в себе

естественную, всепоглощающую страсть к жизни, мы были вынуждены обманываться

доводами, будто если жить вечно, то мир наскучит, перестанет удивлять, будто от него в этом

случае устанешь и потеряешь цену времени. Для людей будущего новизна будет

бесконечной, любопытство – вечным.

У Бояркина застыли ноги. Он вышел на теплую траву и вдруг услышал доносившиеся

из села странные звуки – звуки духовых инструментов. Звенели медные тарелки и тянули

трубы, выстраивая заунывный, душеобволакивающий мотив похоронного марша.

Хоронили деда Агея. По улице от его дома двинулась колонна людей с венками и с

охапками зеленых веток, а потом на грузовике с откинутыми бортами повезли черный

раскрытый гроб. Позади толпы людей, идущей за машиной, то останавливаясь, то догоняя

процессию, перемещалась, поблескивая лаком, "Волга" – скорее всего райкомовская, которая

привезла из райцентра знаменитых сыновей деда Агея. Наверное, из-за этого-то похороны и

были поздними.

Бояркина удивила необычность музыки, хотя это был тот же привычный тяжелый и

медленный марш, который играется на всех сельских похоронах. Видимо, музыканты были

из райцентра и так привыкли обслуживать все районные похороны, что позволяли себе

импровизировать, К тому же они долго томились, ожидая начала, и наверняка выманили

водки для "продувки" инструментов. Им самим теперь уже было не до скорби, но они

помнили, что, извлекаемые ими звуки, должны были быть скорбными, угнетающими душу.

Музыка состояла из того, что сначала жалостливо и долго тянула мелодию одна труба, а когда

выдыхалась, то почти то же самое, но в ином тембре, повторяла другая. Потом все это

вместе… Явно перебарщивал ударник, видимо считающий, что для тоски и скорби нужно

больше звона и грома. К тому же, в поле, к Бояркину звуки барабана долетали лучше и,

вслушиваясь, можно было понять, что хотя музыка рассказывала о смерти, но ударник-то –

человек живой и веселый, потому и барабан его сквозь тоскливый вой труб стучал пусть не

так часто, но зато так же упруго и настойчиво, как живое человеческое сердце. Какая же это

нелепость – смерть! Какая нелепость все эти обряды прощания. Как не подходит, как чуждо

это человеку!

Николай хотел обуться и идти в общежитие, но, увидев, что ноги в иле, забрел снова в

лужу и, забывшись, стал вместо ног ополаскивать лицо и руки. Хоть смерть впервые

показалась ему не такой страшной, но все-таки похороны произвели впечатление.

"Неизвестно, что будет через миллион лет, но ты-то ведь смертный и никогда не узнаешь, как

будет существовать вечное человечество. Если тебя не будет, то тебе-то что до этого?

Конечно, люди будущего могут научиться выращивать искусственного человека, и если ты

оставишь им на память свою фотокарточку, то они, шутки ради, могут сделать тому человеку

твое лицо и твою фигуру. Но это будешь не ты. Для твоего "я" не хватит твоей структуры

мышления, именно твоих знаний о мире, твоих переживаний и опыта. Если бы они сделали и

это, вот тогда… Тогда будет твой двойник, но все-таки со своим "я", потому что твое "я"

останется по эту сторону смерти. Ну, а почему двойник? А если ты повторен скрупулезно? За

все время цивилизации ты – единственный экземпляр с определенным атомарным и

молекулярным строением; раз и навсегда ты своим существованием "застолбил", занял ту

биологическую, духовную и какую угодно ситуацию. А случайность такого совпадения

просто исключена. Но если кто-то, где-то, когда-то намеренно повторит эти твои позиции, то

какому же "я", как не твоему, там проснуться?' Если бы сейчас сделали такого двойника

живому человеку, то не оказалось ли бы их "я" одно на двоих, а мышление связанным

настолько, что каждый видел бы четырьмя глазами? И не существовала ли бы между ними

телепатическая связь? Тут еще надо разобраться, что такое "я". Не существует ли прямой

связи между биологической основой и хоть не с содержанием, так с самой структурой души?

Если бы эта душа действительно, покидая тело, оставалась реально бессмертной, то ее бы

научились каким-нибудь хитроумным сачком вылавливать из мирового эфира и вкладывать в

выращенное тело. А так-то с этой душой повозишься".

Бояркин снова с ногами в иле вышел из озерца, сел на голенище брошенного сапога,

взял другой сапог в руку, бесцельно глядя на косо сношенный каблук с блестящими

гвоздиками, – в сухие дни он сменил резиновые сапоги на кирзовые. "Черт возьми, а что если

действительно тебя, точно такого же, вырастят, снова вычислят твое "я", твою душу и вложат

в тело? И вот ты воскрес… и пошел. Что же это выходит – отжил свое, спокойненько

умираешь и вдруг через несколько тысячелетий просыпаешься… Голова болит, как от

сильного пересыпания, оглядываешь сам себя – все ли тут. И, оказывается, даже родинка на

шее не забыта, даже следы оспы на плече есть, и цвет глаз твой. Короче, это ты и есть, и эка

важность, что тебя слепили из других молекул, а не из старых".