Молодой Бояркин

сложные и наиболее полно и характерно отражают свою эпоху. Да их и восстановить будет

проще: они же заметнее. Труднее всего будет с серенькими.

– А жениться я там могу? – спросил Санька, хитро сузив глаза и показывая в улыбке

крупные зубы-фасолины. – Чтобы она была младше годиков этак на пятьсот пятьдесят шесть.

Тамарка-то у меня сейчас – это так просто, сам видишь, Ведь моя-то пара, может быть, не

родилась или уже давным-давно умерла. А уж потом-то, когда все люди соберутся, то

несовместимостей характеров, наверное, не будет…

– Вот тут-то я и погорел, – сказал Бояркин. – Никакого восстановления не будет.

– Почему? – испуганно спросил Санька.

– Но ведь невозможно, чтобы во всей человеческой истории нашлась девушка по

твоему вредному характеру. Вот эта-то деталь и разрушает цельность идеи.

Санька захохотал, польщенный таким отзывом о нем – приятно чувствовать себя

уникальным. Они шли в серых от цемента брюках и сапогах и говорили, размахивая руками,

перебивая, толкая друг друга в плечи. Их прогнозы становились уже настолько

фантастичными, что явно были не под силу великому грядущему.

На развилке тропинки, где нужно было расходиться по общежитиям, они

остановились.

– Нет, мне все-таки не верится, – сказал Санька, – утопия какая-то…

– Не верится – и сразу утопия! – возмутился Бояркин. – Ну, хорошо, а вот посмотри:

все на земле началось с солнечной энергии, с возникновения какой-то зеленой палочки. Если

бы кто-нибудь мог видеть эту палочку в самом начале, то он бы наверняка обхохотался над

утверждением, будто это начало великого разумного человечества с Пушкиным, с

Эйнштейном, с Гагариным. Он бы не поверил, но, однако же, этот фантастический путь уже

пройден. Это факт. Так что надо уметь верить и в невероятное. А если посмотреть такие

пропорции: хлорофилл – Эйнштейн; 70 – 90 лет – бессмертие; бессмертие – восстановление.

Какое из них самое абсурдное? Они все немного того… однако, первое-то уже сбылось, а

впереди целая вечность.

– А ты сам-то в это веришь? – спросил Санька.

Бояркин задумался.

– Сейчас, кажется, верю, – ответил он. – В крайнем случае – это лучшая из вер.

– Ну, тогда держи пятак! – сказал Санька, протягивая Бояркину руку.

Все строители вышли в центр села посмотреть на похороны, а потом, должно быть,

сразу в столовую. В общежитии было пусто.

Бояркин неторопливо переоделся в чистое. Поужинать он решил попозже, перед

самым закрытием столовой, чтобы потом меньше ждать темноты и встречи с Дуней. А пока

можно было спокойно почитать.

* * *

Встретившись вечером, Дуня с Бояркиным подошли к чьей-то скамейке недалеко от

дома Осокиных. Николай сел первым, навалившись спиной на штакетник и с удовольствием

расслабляясь.

– Ну, что же ты стоишь? Садись, – сказал он Дуне.

– Нет, я постою, – ответила она.

– Но почему? Садись.

– Нет, не могу. Лавочка слишком холодная.

– Хорошо, сядь мне на колени.

– Ну что ты! – сказала Дуня. – Я ведь тяжелая.

– Тяжелая? А ну-ка мы сейчас проверим! – засмеявшись, сказал Николай и, вскочив,

подхватил ее на руки.

Дуня очень боялась мужских прикосновений, и если думала о них, то сгорала от

стыда. Но, подхваченная руками Николая, она почувствовала не стыд, а какую-то легкость,

невесомость. От этой легкости закружилась голова. Дуня уткнулась в грудь Николая и не

могла различить, чье сердце так сильно бьется – то ли свое, то ли его.

– Тепло? – спросил Николай, усаживая ее на колени.

Дуня пошевелилась, устраиваясь поудобнее, прижалась, чтобы согреться.

– Знаешь, я никому тебя не отдам, – мгновенно забыв о своих великих сегодняшних

идеях, прошептал Бояркин, обожженный ее близостью и этой, уже знакомой ему,

необыкновенной доверчивостью. – Ты только пожелай этого, и я не отдам. Я все сделаю,

чтобы быть вместе. Тебе хорошо?

– Хорошо. Я себя чувствую такой открытой с тобой.

– Но куда хочешь поступать, все-таки скрываешь, – осторожно упрекнул Николай,

потому что не мог подолгу выдерживать обнаженной нежности.

– Что ж, скажу. Я мечтаю поступить в педагогический институт…

– Да? Дуня! Да ведь это здорово! – воскликнул Николай, отстранив ее, чтобы

взглянуть в лицо, и тут же прижал еще крепче. – Ты даже не представляешь, как я могу быть

полезен! И ты молчала! У нас все, все будет хорошо. Я теперь верю. Окончательно верю!

"Разница опыта – это еще не все, – подумал он. – Любовь и общее дело – вот что

самое главное". Повинуясь порыву, Николай задышал запахом ее волос, рука ласкающе

коснулась колена, плеча, скользнула на грудь, и они оба словно остолбенели от этого. Обоим

стало жарко.

Николай был возбужден очень сильно, но это было только эмоциональное

возбуждение, которое чем больше разгоралось, тем чище становилось. Конечно, в одно

мгновение оно могло обратиться в другую неудержимую бешеную силу, но Николай сразу,

даже с некоторым превосходством над самим собой, заметив эту опасность, знал, что ничего

подобного не произойдет.

Никогда еще Бояркин не переживал такого светлого волнения и даже не предполагал,

что физическое может переживаться так высоко духовно. Он успел отметить, что, наверное,

такое может быть только с любимой, что, наверное, это и есть его высший взлет.