Молодой Бояркин

сказал он. – У одного моего товарища хорошая библиотека – разные справочники,

энциклопедии есть. Сидел я как-то у него, стало мне интересно: какие у меня есть великие

однофамильцы. И вот, оказывается, один Федоров – философ, современник Толстого и

Достоевского. Он говорил, что человечество будет бессмертным, а когда достигнет некоего

высокого нравственного уровня, то возьмется за воскрешение всех своих предков. Там было

написано, что это утопическая теория. Я потом забыл об этом, вот только теперь ты мне

напомнил. Ты что, расстроился? Не надо. К нашему времени все идеи уже придуманы. Так

что не расстраивайся.

– Да, конечно, не надо бы, – согласился Николай. – Радоваться надо. Если до чего-то

время от времени додумываются разные люди, значит, в этом, и в правду, что-то есть. Но

почему утопия-то? Тебе это тоже кажется заблуждением?

– Почти всякая идея может казаться заблуждением, пока ее ничто не подтверждает.

Это правило. Я не силен в философии, но ведь и социализм начинался с утопий. А вообще-

то, лично я склонен верить в фантастическое. Человеческая фантазия ведь никогда ничего не

придумывает зря. Все однажды придуманное, даже самое немыслимое, все равно когда-

нибудь получит возможность исполниться. Ну, естественно, с определенными допусками. И

возможности, и фантазия из одного места – из головы. Значит, между ними должна быть

связь – зачем голове придумывать неисполнимое – это слишком неэкономно. А исполнится

это или нет, зависит уже от потребности. Конечно, твой проект трудно вообразить. А знаешь,

чем можно испытывать такие идеи? Мне однажды в голову пришла мысль, что в

совершенствовании человека есть только одни ограничительные рамки – это его же

собственные человеческие ценности. Он может превратить себя хоть в бессмертного, хоть в

десятиминутного, хоть в крокодила, но не сломать при этом ни одного человеческого,

нравственного принципа. Ну, к примеру, такой тебе вопрос: пока мы смертны, мы видим в

детях радость как в своем продолжении. Но если родители не будут умирать, то не

потеряется ли смысл иметь детей, не пропадет ли эта радость?

– Наверное, это будет время не только сохранения прежних ценностей, но и

приобретения новых, – сказал Бояркин. – Это будет время расширения человеческих

возможностей и объема личностей. Дети будут продолжением родителей не во временном

смысле, а в духовном. Чем шире круг родных людей, тем шире твое мировоззрение. Ведь

так? А от такой "расширительной" радости, как возможность видеть другого, похожего на

тебя человека, разве откажешься? К тому времени вообще все представления о жизни

изменятся коренным образом. Сейчас наши жизненные векторы развернуты вдоль временной

оси, но потом они примут перпендикулярное направление. И даже сам смысл жизни будет

ассоциироваться не с итогом жизни, а с каждой радостной минутой настоящего, с любовью в

этой жизни ко всему. А движение вперед станет условием для получения еще больших

радостей. Да, впрочем, по-моему, у тех, кто к жизни относится непосредственно – это уже и

сейчас так. Уж тебе-то, Алексей, такое должно поправиться.

Федоров, улыбаясь, думал.

– Да-а, ты изобразил, – сказал он, глядя на Николая с любопытством. – Я все думал,

что размышлять о таком можно или в закупоренной банке, где ничто не мешает, или, живя в

такое время, когда эти идеи уже висят в воздухе, присутствуют в практических заботах, в

страстях, даже в быту. Мне кажется, что вообще между продуктом фантазии и реальностью

обычно не бывает большого разрыва. Так откуда же в тебе все это? Какая жизненная

необходимость заставила тебя фантазировать об этом? Что, разве мы уже приобретаем

потребность в бесконечном и в вечном?

– А что, лично я хотел бы жить вечно и думаю, что вряд ли в этом желании есть какая-

то неправота. По крайней мере, я постарался бы не стать для людей обузой. Но я, конечно,

хочу, чтобы и с другими людьми было бы так же.

Перекур кончился, и строители стали тушить папиросы, обхлопывать о доски

подсохшие рукавицы. Николай и Санька взялись за носилки со щебенкой.

После обеда привезли цемент. Бумажные мешки с цементом нужно было перетаскать с

бортовой машины и ссыпать в ящик, обитый рубероидом. Все разделись до трусов и начали

работать. Когда цемент был ссыпан, а все тела, лица, волосы покрыты цементной пылью,

пошли к озеру рядом с кормоцехом, которое еще осенью специально углубили экскаватором.

Все купались первый раз в этом году и от холодной воды радостно орали и матерились.

Игорь Тарасович наблюдал за ними из пустого окна кормоцеха. Сегодня ему предстояло

выполнить еще один неофициальный наказ Хромова: как можно проще (Хромов сказал: по-

мужиковски) попросить бригаду удлинить рабочий день и хоть что-то наверстать.

– Ну, что, поработаем сегодня до восьми? – прямо в лоб, зато, по-свойски улыбаясь,

сказал Игорь Тарасович, когда все оживленно вернулись с озерца.

Строители замолчали, обдумывая предложение, и тут вдруг проняло Цибулевича.

– Как это до восьми?! – закричал он, глядя в упор своими голубыми анютиными

глазками, промытыми холодной озерной водой. – Это еще почему? Ты, прораб, не обеспечил