Молодой Бояркин

происходит так, а у тебя должно быть иначе. Он хочет, чтобы на него смотрели как на линзу,

которая все увеличивает, но сама остается невидимой. Я уж забыл, но, кажется, всю жизнь он

писал и переделывал всего лишь одну книгу. Видно, это было не для заработка. Да и

правильно – нет таких денег, какие бы соответствовали его заслугам. А деньги, между

прочим, тогда и исчезнут, когда от каждого будет вот такая, неоплатимая никакими деньгами,

отдача. А знаешь, что про Уитмена в предисловии написано? Написано, что он романтик. И

это за то, что он провозглашает: все в мире прекрасно, все излучает свою духовность. Но в

чем, где же тут романтика, если это правда? Хотел бы я поговорить или поработать где-

нибудь с этим романтиком. Должен быть мужик – во! И работать он должен уметь хорошо.

Романтик! Оскорбили, можно сказать, ни за что. Если бы твоя теория оправдалась… А ты

знаешь, ведь и у него есть что-то об этом, примерно так: "Я верю, что я снова приду на землю

через пять тысяч лет". Не ручаюсь, конечно, за точность, особенно относительно тысяч лет,

но что бы это значило, а?

– Не знаю, – сказал Николай. – Я запомню и постараюсь потом прочитать.

– Обязательно почитай. Тебе это будет очень полезно. У тебя же сейчас как раз период

множества проблем. Не думал, что это такое? Это время, когда отношения с миром

выясняются не на созерцательном, как в детстве, а на проблемном уровне. И в этот период

просто необходимо читать такое. А, в общем-то, на душе спокойно, когда молодежь

задумывается о подобном. Будущее сразу становится яснее.

Потом они говорили еще о многом. Бояркин выложил то, что думал о педагогике,

объяснил, почему не захотел учиться в институте и, пожалуй, впервые был по-настоящему

понят, хотя и не оправдан. Никогда еще у Бояркина не было такого мужского, серьезного

общения, когда откровенность, открытость и честность были полными. Они выпили целый

чайник, хотя с чаем был только черствый хлеб. Около трех часов ночи заявился Санька,

застывший на лавочке, потому что своим пиджаком ему пришлось греть Тамару. Трезвые

мужики, болтающие среди ночи, поразили его.

– Вот дают! – сипло воскликнул он. – Вы что, совсем опупели?

Тем и хорош был Санька, что не робел перед теми, кто пользовался авторитетом в его

глазах. Санька сразу же поставил на плитку новый чайник, надел телогрейку, захватив по

телогрейке обоим полуночникам, и тоже устроился за столом. В это время, воспользовавшись

откровением Алексея, Николай спросил о странных отметинах на его спине.

– Ох, не дают тебе покоя эти дырки, – сказал Федоров, грустно усмехнувшись. – Да я

уж и сам чуть ни начал о них сегодня рассказывать. Эта история до сих пор, хотя прошло уже

пятнадцать лет, и для меня самого какая-то психологическая загадка. Мне иногда кажется,

что произошла она не со мной, а вычитана из какой-то книги, где писатель не очень понятно

все пояснил. Был у меня друг – старый, надежный, одноклассник еще. Мы с ним всю жизнь

поддерживали связь, время от времени встречались. Я работал лесником, а он жил в городе.

И договорились мы с ним осенью сходить в тайгу за орехами. На моем участке кедровника не

было, и мы в назначенный срок съехались на одной маленькой станции. Были уже полностью

обмундированы, с ружьями, со мной еще кобель был – лайка Мангыр. Дружок пистолетом

похвастался – взял его так, для храбрости. Пистолет ему от отца остался – с войны еще,

трофейный. Поинтересовался, можно ли из этого пистолета медведя убить, если вдруг

нападет. Я сказал, что вполне можно. В тайгу мы зашли далеко. Там обычно не

разговаривают, но мы шли не охотиться, даже орехи для нас были не главным. Я впервые

вышел в тайгу ничем не озабоченным, вроде как специально полюбоваться на то, на что

раньше было некогда внимания обращать. Разговаривали, вспоминали. Я ему все про тайгу

рассказывал, насколько сам ее знал. И вот на третий день, когда пробирались через залом, я

поскользнулся на лесине, нога попала между стволов, я со своим тяжелым рюкзаком полетел

вперед и сломал ногу. Вот здесь, ниже колена. Слава богу, перелом оказался закрытым –

когда падал, под руки подвернулась молодая листвянка и смягчила немного. А иначе вообще

бы как палку переломил. Конечно, хуже этого не придумаешь, но когда я очухался и круги в

глазах прошли, то я даже богу помолился, что уж если суждено мне было в тайге ногу

сломать, так спасибо, что случилось это сейчас, когда не зима и когда я не один. Наложил мне

мой друг шину, костыли вырубил. Но из залома пришлось ему вытаскивать меня на себе. Он

был пониже, да похудее – туго ему пришлось. Ногу я сломал до полудня, а на более-менее

чистое место мы вышли уже в темноте. Мой друг от усталости на ногах стоять не мог.

Ночевали, как обычно, у костра. Ночью неожиданно выпал первый, но хороший снежок, и

нам показалось, что в тайге мы уже давным-давно. Он меня спрашивает: сколько будем так

выбираться? Я прикинул весь путь со всеми заломами, нашу скорость и сказал, что с неделю,

не меньше. Он говорит: "Ну, надо же… А я жене обещал вернуться восемнадцатого – день