Молодой Бояркин

какой-то квартирке, о кастрюльках! Да любить бы ее вот так, как сейчас, и больше ничего не

надо… И тогда все бы устроилось.

У костра вдруг громко захохотали.

– Осокина! Куда вы там запропастились? – крикнула Надя. – Идите, полюбуйтесь-ка

на него.

Дуня и Николай вернулись к костру. Смеялись над Санькой, который, пытаясь

развеселить девчонок, для чего-то так сильно дунул в костер, что подпалил ресницы и брови.

Из приемника слышалась Ленинградская симфония Шостаковича. Надя пекла в костре

оставшуюся картошку, хотя все уже были сыты. Санька приобнял Тамару, она не

сопротивлялась, но умудрялась под его загребистой рукой сохранять прямой, независимый

вид.

– Вот гляди-ка, Тамарка, солнце светит, – говорил Санька, – даже загорать можно. А

если бы мы были на этом месте зимой? Разве могли бы так сидеть? Кругом иней, сугробы. Да

мы бы при десяти градусах запросто окачурились! А теперь, наверное, градусов пятнадцать

тепла – и уже другое дело. Большая ли тут разница? Всего каких-то двадцать пять градусов.

Видишь, как все тонко сделано, елкин дед!

В этой Санькиной мысли улавливалось что-то явно федоровское. У каждой личности

есть определенная сфера влияния, но у Алексея Федорова она была большой. Почему-то

даже самые обыкновенные слова на его языке были выпуклей, чем у других. И словами, но,

пожалуй, больше всего спокойными поступками влиял он на всю бригаду и на самого

бригадира, и на прораба, и, конечно же, на Саньку.

Своими философствованиями Санька хотел сразить Тамару, но та, чувствуя его руку,

теперь лишь сдержанно улыбалась. После разговора с Дуней Николаю было грустно: Олег и

вправду начал незримо присутствовать с ними.

В лесу стало холодать, и после солнечного тепла даже у костра показалось неуютно.

Собираясь домой, сожгли бумагу, помыли посуду, сбросали в одну неприметную яму

консервные банки, а кусочки хлеба, разбросав на утоптанном месте, оставили птичкам или

каким-нибудь зверушкам.

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

Разнарядка происходила в маленькой, уже наполовину оштукатуренной комнатушке с

дверями и с окнами, с ящиком окурков и раскаленным до алого цвета электрическим козлом,

на котором строители жарили однажды семечки. Раскладывая свои бумаги на щелистом,

занозистом ящике из-под оборудования, Игорь Тарасович между делом сообщил

подчиненным, что сегодня он уже выздоровел окончательно и с самого утра кашлянул всего

лишь пять раз. Два раза это случилось во время умывания и три раза по дороге в столовую.

– А здесь, на объекте? – серьезно осведомился Санька.

– Здесь – нет.

– А мне, кажется, кто-то кашлянул…

– Это не я.

– А, по-моему, вы, Игорь Тарасович. Я по голосу узнал.

– Уйди от меня! – закричал Пингин, догадавшись, что его вышучивают. Но обмяк он

быстро, заметив, что строители посмотрели на Саньку неодобрительно, а Цибулевич с

угрожающей физиономией беззвучно зашлепал губами, изображая ругань, которая в

озвученном виде пережгла бы, наверное, и железо.

Перед праздником Бояркин наловчился заделывать швы не хуже Топтайкина, и тот в

знак признания взял его подручным на кладку, позволив на неответственных местах класть

самостоятельно. Санька смотрел на своего товарища завистливо. Николаю эта работа тоже

казалась самой настоящей из работ, потому что имела зримый результат. Вкладывая в стену

кирпич, радостно было осознавать, что вкладываешь ты его надолго. Но сегодня Николай

работал в паре с Санькой.

Распределив работу, Игорь Тарасович стал искать, чем бы заняться самому. Его

зрение, устроенное таким совершенным образом, что всегда теоретически достраивало

любую незаконченность, давненько уже смущалось видом одного помещения на втором

этаже, которое оставалось без перекрытия. Такое же недовольство вполне могло испытать и

начальство, которое вот возьмет да и нагрянет, и поэтому сегодня Игорь Тарасович приказал

крановщику подавать плиты для перекрытия.

Бояркин и Санька несли носилки с бетонным раствором. Николай, шедший сзади,

придержал Саньку около прораба и первый начал ставить носилки.

– Рано перекрывать, Игорь Тарасович, – сказал он, – через верх можно краном подать

еще бетон для пола и раствор для штукатурки стен.

– Нет, перекрывать в самый раз, – недовольно сказал Пингин.– А раствор и бетон

можно будет поднять потом носилками по лестнице.

– Носилками?!

– Носилками.

– Да вы что?!

Прораб уже начал махать руками, показывая, как подойти к крану. "Дать ему

подержаться за эти носилки, что ли?" – подумал Николай.

– Игорь Тарасович, но у меня же дельная мысль, – как можно спокойнее сказал

Николай, понимая, что криком тут не возьмешь.

– Ты мне здесь не указывай! – закричал прораб. – Когда станешь на мое место, тогда

будешь указывать. Мысль у него!

– Игорь Тарасович, а вот Ромен Роллан говорил, что трижды убийца тот, кто убивает

мысль.

– Уйди отсюда, умник, – взвился Пингин, топнув ногой, и крикнул Валере,

выглядывающему из кабины крана. – Глуши! Не будем поднимать. Вот он, умник, все лучше

знает.

Сдерживая торжество и смиренно помалкивая, Николай отвернулся и с удовольствием

подхватил носилки.

– А кто он такой, Ромен Роллан? – похохатывая в знак солидарности, спросил Санька.