Молодой Бояркин

трусах, поспешно надетых с каким-то перевивом.

– Ой, как же это чудненько, что ты пришел, – зашептал он, увлекая Бояркина на

кухню, – прямо спас. Значит, так: эту посуду начинай переставлять из раковины на стол.

Когда закончишь, переставляй обратно. И греми, пожалуйста, греми как можно громче.

Разбей что-нибудь, если хочешь – это будет очень убедительно, реалистично. Давай, потом

все объясню.

Он убежал. В спальне послышалось шушуканье. Упала и покатилась бутылка. Через

несколько минут по коридору торопливо прошуршало платье. Щелкнул замочек на входной

двери. Бояркин чувствовал себя идиотом с этой дурацкой посудой.

Юрий пришел уже одетый.

– Молодец, хорошо гремел, – проговорил он, снисходительно улыбаясь, – сказал ей,

что мать из деревни накатила. Злющая, говорю, рвет и мечет… Представляешь, вчера после

спектакля подходит. Смазливенькая такая… В гости приглашает. Знает, что я медик, так по

этой части смыслю. До нее ехать далеко, да и мало ли какие сюрпризы могут быть. Привел

домой. А она утром уходить не хочет. Влюбилась за ночь, слезы льет. В общем, жуть. Ну, все!

Мой руки, ставлю чайник. Наработался я, оголодал.

Николай, натянуто улыбаясь, стал намыливать руки. Он лишь кивал головой, а

говорил и о театре, и о городе, и о погоде один Косицын.

– Да уж опыт у меня кой-какой имеется, – вернулся хозяин к прежней теме, намазывая

маслом хлеб, – могу кое-чем и поделиться. А-а… вспомнил, у меня есть наглядные пособия.

Хочешь взглянуть?

Не дожидаясь согласия, он отодвинул кружку и принес из комнаты пачку

порнографических открыток.

– Вот, кажется, сразу самая интересная, – сказал он, разглядывая первую и

одновременно поднося кружку к вздернутой губе, – пожалуйста, четыре партнера, а нет, нет,

нет, тут даже пять. Вот один-то внизу.

Бояркин никогда еще не видел ничего подобного, и поначалу кровь его

зациркулировала с удвоенной силой, но чем дольше он разглядывал фотографии и чем

детальнее разъяснял Косицын, тем омерзительней ему становилось.

Ушел он от Косицына через полчаса, не узнавая ничего вокруг. Хотелось упасть куда-

нибудь в лужу, чтобы ездили по тебе вонючие автобусы и машины, чтобы топтали эти

грязные женщины, которые прячутся за одеждой, за походкой, за равнодушными

выражениями лиц, а на самом деле совсем другие. Такой великой грязи, казалось,

невозможно было противостоять.

* * *

Бояркину никак не удавалось войти в шумную, запутанную городскую жизнь. В толпе

с неповторяющимися чужими лицами он терялся, не ощущал себя собой. Весь человеческий

мир распался для него на маленькое, слабое "я" и на большое, цельное – "они". В Елкино

каждый человек воспринимался объемно, сразу с именем, с фамилией и с прозвищем, с

представлением о его родителях и о его детях, с видом дома, в котором он живет. А здесь все

эти "они" были словно контурами, вырезанными из бумаги, и назывались "вы", "будьте

добры" и "простите", "пожалуйста". И всем, всему городу, всему миру было безразлично,

живет или не живет на белом свете такой человек – Николай Бояркин. Часто, случайно

увидев свое лицо, отраженное какой-нибудь витриной, или специально, но как бы отвлеченно

вглядываясь в зеркало, Николай подавленно отмечал, что и лицо его – это лишь один рядовой

экземпляр из бесчисленной разновидности лиц в толпе. Не было и друзей. Почему-то таких

ребят, как Игорек Крышин, больше не находилось. А до Игорька теперь было расстояние в

два часовых пояса. Игорек учился в музыкальном училище. В том же городе на биофаке

училась Наташа Красильникова и уже как будто собиралась замуж.

Николаю теперь особенно сильно хотелось иметь девушку. Не за горами была служба

в армии, и страшно было остаться совсем одиноким, без поддержки.

В училище была группа девчонок, будущих радиомонтажниц, Николай

перезнакомился почти со всеми, и несколько раз ему даже удавалось влюбиться дня на два-

три. Поначалу он не заметил полноватую, круглощекую Женю, самую неразговорчивую и

тихую. Разговорились они случайно, на демонстрации седьмого ноября, когда после трибуны

все группы перемещались. День выдался солнечным, и Женя была в легком осеннем пальто,

в желтой вязаной шапочке, которая над ее овальным личиком казалась грибной шляпкой. Эта

шапочка Бояркину не понравилась, зато Женя умела так спокойно, но остроумно шутить, что

рядом с ней становилось легко и просто. А глаза ее, зеленые и ласковые, как лето,

завораживали и тревожили.

Колонна демонстрантов рассыпалась у сквера на набережной. Машины и автокары с

плакатами, портретами и заводскими эмблемами разъезжались в разные стороны.

Маршрутные автобусы еще не пошли, и на остановках празднично шумели толпы. Николай и

Женя свернули в сквер. Женя рассказала, что в этом году она не прошла по конкурсу на

факультет психологии и теперь занимается самостоятельно. Увлекалась даже хиромантией, и

в доказательство тут же прочла на ладони Бояркина, что жить он будет долго, счастливо и

будет дважды женат, чем очень его рассмешила. С психологической стороны увлеклась она

театром. А как раз теперь штудировала книгу известного психолога Владимира Леви