Молодой Бояркин

В толчее жениха вместе с его стекольно-звонкими сумками протолкнули к невесте,

стоящей как белое изваяние. В длинном платье и на высоких каблуках Наденька показалась

незнакомой. Всеобщее внимание ее доконало – на белом от волнения лице застыло такое

неясное выражение, словно у нее замерзли все зубы. Она очень боялась – полтора месяца

знакомства и совместной жизни ни ей, ни ее матери не казались сегодня твердой гарантией от

внезапного исчезновения жениха. Валентине Петровне хоть придавали уверенность

оставленные заложники – бабушка и мать жениха, но до Наденьки это спасительное

умозаключение не доходило.

Вся широколистная оранжерея большой комнаты, сидящая в горшках и кастрюлях,

была сегодня поднята на пианино, сервант и книжный шкаф. И под этой мощной сенью

горбатился один большой стол, построенный из отдельных маленьких, разной высоты

столов, весь покрытый тарелками, бутылками, рюмками. "Ого-го, – пронеслось в голове

Бояркина, увидевшего этот стол, – да тут все серьезно". Больше всего ему хотелось присесть

или еще лучше поспать, как бывало после ночной смены. Да и пообедать бы уже…

Валентина Петровна выхватила у него, наконец, сумки и заторопила. Его дядя ей

понравился. Ей показалось, что и сам он взглянул на нее заинтересованно. Сразу же за его

спиной она осмотрела свое лицо в макияже, улыбнулась, оскалив чернеющие зубы, и

осталась довольна яркостью алых, пламенных губ, считая это самым главным.

Через десять минут почти вся толпа двинулась вниз – садиться в подкатившие такси.

Потом Бояркин никак не мог четко уяснить свою роль в катании на машинах, в

фотографировании… Не понимал, почему именно он центр внимания, отчего ему задают

вопросы и подсказывают каждый шаг. Он чувствовал вину и перед Наденькой за то, что

никто не посчитался с придуманным ими планом, за то, что пришлось подчиниться

Валентине Петровне и Раисе Петровне, особенно активно всем распоряжающейся.

В загсе перед торжественной женщиной с красной лентой через плечо Бояркин стоял

растерянный. Он пытался переживать то, что, по его мнению, было положено переживать в

таком случае, но никакого высокого волнения не находилось. После церемонии

бракосочетания в загсе начались какие-то нелепые свадебные ритуалы, которых он не знал, и

знать не хотел, и которые казались ему сплошным издевательством. Комсомольская свадьба

Мучагина была единственной свадьбой, в которой ему приходилось участвовать, но там все

было просто.

Поначалу Никита Артемьевич взялся выполнять обязанности шафера, но,

разозленный не в меру активными сестрами, быстро отмахнулся от своей почетной роли.

Тогда все свалилось на того, кому отмахнуться никак было нельзя – на самого жениха. То и

дело Николай должен был что-либо выкупать: то лестницу, по которой вместе с невестой

поднимались в квартиру, то стулья себе и Наденьке, то право подвинуться, то право пройти.

Сразу же по возвращении из загса, когда все устроились за столом, Раиса Петровна

развернула какой-то длинный свиток и прочла.

– Любимой племяннице и ее избраннику в спутники жизни…

Это было подробное изложение правил семейной жизни, созданное Раисой Петровной

в последнюю ночь по воспоминаниям совместной жизни с мужем-алкоголиком,

скончавшимся три года назад от рака желудка, и на основе опыта с захаживающим в гости

майором бронетанковых войск. По сути, это было краткое изложение ее жизни, с

акцентированием на некоторых, как ей казалось, поучительных моментах. При чтении Раиса

Петровна впала в лирическое волнение. Еще с утра она немного пригубила, и теперь считала

себя причастной к счастью молодых. Разве не она воспитывала любимую племянницу, когда

та училась в девятом и десятом, стуча по ее голове костяшками пальцев или, держа руки,

пока мать нахлестывала по щекам? Что ж, воспитание пошло на пользу – Наденька давно

была уже ласковой и послушной, что для жены наипервейшее качество.

Бояркин, слышавший уже во всех подробностях об этом воспитании и на собственной

шкуре испытавший упрямство, которым оно обернулось, едва сдерживался, чтобы не

захохотать над дутой тетушкиной значимостью и грамотой.

Потом на краткое время, видимо, для какого-то символического благословения была

вместе с креслом вынесена Нина Афанасьевна, подвязанная белым платочком. С утра она

видела тени, мелькающие в щели под дверью, потом успела поговорить с дочерью Тамарой и

пожаловаться на немощь Степаниде. Потом все ушли, а в ее комнату внесли цветок с

сочными листьями, которые она, не удержавшись, долго ощупывала с радостью и

удивлением.

Внесенная старуха была опрятно одета, и Валентина Петровна с гордостью несколько

минут простояла за спинкой ее кресла. Но в этой комнате, где она не была уже целый год,

Нина Афанасьевна со своей дряблой синеватой кожей показалась какой-то неуместной, и

многим стало неловко за свое здоровье и веселость. Застолье несколько притихло. Старуха,

обведя взглядом всех гостей, подняла глаза на шкафы.

– Глядите-ка, – вдруг искренне удивилась она, – цветок-то распустился… Вай, вай, ну

прямо граммофон…

Все засмеялись. Валентина Петровна тоже засмеялась и позаботилась, чтобы мать

отнесли назад.