Молодой Бояркин

двор. Бояркин затаился, опасаясь, что в окно может прилететь полено, но сестры, видимо,

утомились и ушли, стукнув калиткой.

Николай расслабленно опустился на диван. Было тихо. Голова болела от нервного

напряжения. Наденьку начало трясти от холода (дверь во все время визита родственников

оставалась открытой) или еще не известно от чего. Бояркин напоил ее водой и завернул в

одеяло. В комнате был кавардак, но все можно было прибрать, антенну купить новую, обои

подклеить, Все остальное оставалось неизменным.

Наденька лежала, изредка всхлипывая. Николай вспомнил о своем желании во время

визита гостей, чтобы они забрали ее с собой, и зло выругался. "Да как я могу! – подумал он. –

Разве ей можно с ними!" Он заставил себя встать и начать мести комнату. Около дивана

подобрал несколько пучков пивных пробок и выбросил в коробку с мусором. Подумав, один

пучок повесил на гвоздь как своеобразный свадебный сувенир.

Появиться у дяди Бояркин не осмелился и на другой день. Потом была работа, и,

заехав к нему лишь на третьи сутки, он не застал там ни матери, ни бабушки. Олюшка

рассказала, что они уехали утром, так и не дождавшись его. Не желая встречаться с

разозленным дядей, Николай побыстрее ушел.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

С утра Ларионов был веселым и таким легким на язык, что во взаимном

пересмеивании посадил в калошу даже Федоськина. После Федоськина он принялся за

набыченного сегодня круглощекого Черешкова.

– С начальством надо жить мирно, – поучал он, смеясь так, что от его глаз к вискам

веером разбегались тонкие морщинки. – Мостов правильно лишил тебя премии – не будешь

против него выступать на собрании. Чересчур горячий ты, Сережа. Я, когда молодым сюда

пришел, тоже выступал. Мостов поднял на собрании какого-то дедка и начал чесать его в

хвост и в гриву. Я и взвился. "Как, – говорю, – вам не стыдно такими словами! Да Иван

Иванович вам в отцы годится". А после собрания этот Иван Иванович смеется надо мной.

Меня-то, мол, за дело, а ты чего? Не прыгай зря. Смотрю, а с него эта ругань как с гуся вода.

И я сей же момент все понял. Так ведь я-то тогда еще совсем молодой был. А ты, Сережа…

Ты же солидный мужик, вон какую мозоль наработал, – Ларионов кивнул на живот

Черешкова.– Ну, так и усвой ты этот мудрый совет – не прыгай. Ходи ровно – и премия

всегда будет в кармане.

– Я что, я на собрании уже и выступить не могу? – буркнул Черешков. – Это мое

право.

– Ну, все верно – ты можешь использовать свое право, а он свое. Но его-то право

больше, потому что он учился, а ты вместо этого по девкам бегал. Да ты не обижайся, и я

такой же. Ты-то еще ладно, а вот я так вообще тюфтя. Даже квартиры путной не имею. И

обижаться не на кого. В жизни так и бывает, что если чего-то не имеешь, значит, и не можешь

иметь.

Подсмеивание Ларионова неожиданно закончилось тем, что он сел и надолго

замолчал. Все это происходило в комнате приема пищи, где почти вся бригада пила молоко,

только что полученное около проходной по дороге на работу. Бояркин, пользуясь тем, что

начальство еще не приехало, листал свой блокнотик. Сегодня после работы он собирался в

читальный зал. Недавно совсем случайно в одной из книг он наткнулся на указание, что у

французского социалиста-утописта Шарля Фурье был план общественной организации,

называемый "Гармония". Бояркин заинтересовался этим уже из-за одного названия. В

последний раз в читалке он, получив на руки книгу Фурье, решил сначала пролистать ее и

остановился на высказывании о том, что дисгармоническое проявление чувств, страстей –

это результат дисгармоничности действительности. Эта мысль дала Николаю такой толчок

для размышления, что он, много вычеркивая и переделывая, писал потом до самого вечера.

Сегодня он намечал закончить свое стихийно возникшее сочинение, а пока между делом

хотел кое о чем подумать.

Напившись молока и побросав пакеты в ведро, все разошлись по своим местам, а

Бояркин остался, потому что должен был идти осматривать оборудование после возвращения

своего старшого. Борис вернулся почти через полчаса в еще более подавленном настроении.

В комнате приема пищи сидел еще Петр Михайлович Шапкин.

Положив каску на подоконник, Ларионов в своей чистой робе и в мягких,

промасленных ботинках несколько раз прошелся около двери по кафелю, выложенному в

виде шахматной доски.

– И чего моей душе хочется? – почти со стоном, но и с неизменной иронией заговорил

он. – Выйти бы сейчас на какую-нибудь площадь и крикнуть: "Кто знает, так скажите –

пятнадцать копеек дам".

– Бориська! – необыкновенно радостно закричал в это время появившийся на пороге

Федоськин. – Давай я тебя в шашки обдую, пока Мостов с Карасевым не приехали!

Иногда им удавалось сыграть в маленькие дорожные шашки, которые Ларионов

постоянно носил в нагрудном кармане, но Федоськин никогда не выигрывал.

– Иди к черту! – огрызнулся Борис. – Опять будешь зубоскалить. Тебе лишь бы время

провести.

– Конечно, сыграл – и конец вахты ближе.

– У тебя все просто. А у меня за этими шашками полжизни проходит. Здесь тебя

развлекаю, дома соседа. Жизнь и так из ничего состоит. Каждый день одно и то же.