Молодой Бояркин

размерах как-то непропорционально, быстро сделалась толстой, с оплывшим лицом. Быстрее

всего у нее разрастались живот и плечи, и все остальное как бы уменьшалось, особенно

маленькой стала казаться голова. Так же быстро Маргарита оглохла на ласку, на внимание

даже к сыну, невозможно обленилась и при ссорах превращалась в бабу-таран. А как она

тупела при этих ссорах! Как Ларионов ненавидел ее в это время!

Выйдя за проходную, Борис не полез в толкучку на остановке, а поймал за локоть

Бояркина и предложил пройтись, подышать воздухом.

Накануне выпал уже по-зимнему основательный снег. Около остановки он

превратился в серую, мокрую кашу, и притоптанный на тротуарах, оставался еще белым.

Николай посмотрел по сторонам, глубоко вздохнул, словно проверяя, стоит ли дышать таким

воздухом, и согласился.

Шли они молча и не спеша, постепенно перестраиваясь на задумчивый лад.

– Вот и опять зима началась, – проговорил, наконец, Ларионов, чувствуя, что должен

заговорить первым. – Потом будет лето, потом снова зима. И будет так энное количество раз.

А потом это чередование просто оборвется, и все. Да, только и всего. А тут все ждешь какой-

то радости, счась-тя…

Слово "счастье" Борис произнес с искажением, с какой-то крайней иронией, словно

извиняясь за сентиментальность. Уже по одному этому Бояркин понял, как Ларионову трудно

сейчас.

– А мне кажется, что радость нельзя ждать, – спокойно сказал он. – Ее нужно

научиться обнаруживать в повседневности, в буднях. Наверняка оно есть и в том, что мы

сейчас с тобой идем по улице…

Ларионов с улыбкой осмотрелся и даже оглянулся.

– Может быть, ты и прав, – невесело усмехнувшись, сказал он, – но уж какая радость в

моих буднях.

Он стал рассказывать о своих семейных делах, об отношениях с женой и ее

родителями более откровенно, чем в общих разговорах. Когда закончил, то увидел, что

Бояркин улыбается.

– Ты чего? – обиженно спросил Ларионов.

И тогда Николай поведал ему о своих семейных отношениях.

– Да-а-а… А ведь у тебя-то еще почудней, – даже с каким-то облегчением признался

Ларионов. – Мне-то моя жена хоть сначала нравилась, а вот ты-то да-а! Учудил.

– Так уж все сложилось, что по-другому было нельзя, – словно оправдываясь, сказал

Николай. – Вот если бы сейчас кто-нибудь тонул, разве бы ты не бросился спасать? Бросился

бы, конечно.

– Только надо хорошо плавать, а то можно и самому на дно булькнуть, – заметил

Ларионов.

– Вот-вот – это хорошая мысль, – подхватил Бояркин. – Опять же все дело в нас самих.

Значит, и в моей ситуации, и в твоей еще не все потеряно.

– Слушай-ка, а тебя твоя ситуация не давит? – спросил Ларионов.

– Стараюсь не поддаваться, – пожал плечами Николай. – Думаю, что в жизни это не

самое главное. У меня есть дело. – И он красиво изложил суть своих размышлений о

педагогике.

– Вот тут-то собачонка и зарыта, – подумав, сказал Ларионов. – У тебя оттого и

радости больше, что цель есть.

– Кто же тебя этим обделил? Вокруг море дел и проблем.

– Ну, а что я буду делать? Куда? Я знаю только свои насосы. А за воротами

нефтекомбината я просто бродяга. По своей специальности повышаться некуда – там уж я и

так знаю все наизусть. За новое браться поздно.

Ларионов размахнулся и влепил снежок в дощатый забор, огораживающий какое-то

строительство. На Борисе была искусственная шуба с длинным лохматым ворсом,

придававшая ему такой мужественный, "медвежий" вид, что, казалось, разные дробинки он и

не должен был и замечать.

– Если говорить честно, то мне просто шевелиться неохота, – продолжал он. – Мне

уже нравится работа там, где пассивный режим, Маргариту я даже понимаю – у нее такая же

работа… Только она уже не мучится. А, знаешь, есть у меня один план. Взять бы этой весной

путевку на курорт в Прибалтику или на Черное море, познакомиться там с какой-нибудь

хорошей женщиной и уехать куда угодно…

Обычно, как бы спасаясь от перспективы превратиться в "чурбана", Ларионов много

фантазировал. Всю свою прошлую жизнь он видел неким руслом, от которого отходили

отростки различных возможностей, так и не использованные им, но необходимые теперь.

Борис любил воображать, как бы он жил, если б поступил учиться туда, куда однажды

собирался, если бы он имел женой кого-нибудь из прежних невест, если бы работал где-

нибудь на севере или в пустыне. И часто рассказывая кому-нибудь или даже вспоминая про

себя то, что было на самом деле, он, как в детской книжке для раскрашивания, в семь цветов

раскрашивал даже самые серые странички. О будущем же он фантазировал еще свободней и

чем больше теперь говорил, тем больше приходил в нормальное состояние духа.

– Перед отъездом схожу в магазин, – продолжал он. – Выберу самый лучший топор,

посажу черенок, тщательно обработаю шкуркой и потом по телевизору – трах! по

проигрывателю – трах! по магнитофону – трах! Да, кстати, хотел тебе сказать: переписал

вчера фуги Баха. Между прочим, мощные вещи. Маргарита откуда-то принесла. Может быть,

зайдем послушаем?

У Ларионова был уже нормальный, вполне жизнерадостный вид.

– Да нет, извини, мне некогда, – отчего-то даже расстроено сказал Бояркин.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ