Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев

Неделя после Пурима выдалась дождливой, но Зое это нравилось. Улица после дождя была новой и блестящей, словно шуршащий прозрачной плёнкой новогодний подарок, который она получила однажды от Деда Мороза. Зоя помнила, как из разорванного целлофанового пакета на пол высыпались мандарины и конфеты, как она торопилась съесть как можно больше конфет и как звонко смеялась мама. Она вспоминала этот смех каждый раз, когда ей удавалось словить в их нынешнем мироустройстве редкие мгновения покоя и гармонии, когда никто не тревожился по мелочам, когда разговоры о болезнях – физических и душевных – вдруг затихали и можно было побыть в настоящем моменте. Просто быть, безо всех этих штормовых предупреждений, без срывающихся, словно альпинисты со скалы, ноток в голосе. Сколько Зоя себя помнила, бабушка Зумруд постоянно тревожилась: о ней, о дяде Боре, о доме, о слухах и молве, о соседях и их родственниках, которых она даже не знала. Иногда её тревоги были спокойные и будничные (если были связаны с чужими людьми или событиями в стране), а иногда мерцающие красные искры вырывались из её глаз, словно лава, а её лоб вдоль и поперёк прорезали морщины, которые бесследно исчезали, как только тревога утихала. Бабушка старалась не говорить вслух о своих страхах; она была уверена, что никто ни о чём не догадывается. Но все всё знали, ведь в такие дни она становилась ужасно рассеянной и вялой и надолго уединялась в своей комнате. Они с дядей Борей в шутку прозвали такие дни красноколенными, потому что из своей комнаты бабушка выходила всегда с ярко-красными следами на коленях, зато взгляд её становился спокойным и сосредоточенным.

Зоя считала, что бабушка Зумруд, как всегда, сильно преувеличивает, приписывая дяде Боре психическое расстройство только за то, что тот купил рояль и бросил девушку в ресторане. Да, он был импульсивным, порой слишком импульсивным, как и в случае с увольнением скорняка, но больным – нет, больным он не был. Ведь ни разу ещё Зоя не видела дядю Борю в бреду, а все его слова, сказанные ей, Зое, можно было уложить в логическую систему координат. Ведь если подумать, то даже рояль был вполне логическим следствием его привязанности к её маме – и больше ничем. Да, он надеялся – глупо и безосновательно надеялся, вопреки неутешительным прогнозам врачей – на чудо. Но ведь кто любит, тот всегда надеется. Ведь и она, Зоя, до сих пор мучительно надеется получить весточку, в которой будет ответ на вопрос, была ли она любима своей матерью, думала ли мама о ней, или Зоя была лишь досадной помехой на пути к музыке. И ведь знала же Зоя, что никто уже никогда на её вопросы не ответит, но искала, неустанно искала следы, которые дадут ей долгожданный покой и наполнят сердце радостью. И объяснить она себе это никак не могла!

Чтобы успокоить бабушку, она пообещала, что поговорит с дядей Борей сразу же, как только заметит в нём что-нибудь странное – своими глазами увидит, а не с чужих слов. Зоя решила, что будет просто наблюдать и прислушиваться. К её облегчению, дядя Боря всю неделю выглядел абсолютно здоровым и вёл себя так, будто забыл и о рояле, и о бункере, и о тучах. Утром уезжал, вечером возвращался – и они ужинали в кругу семьи, если не считать одного дня, когда дядя Боря привёл домой гостя, глухого от рождения мужчину. В тот вечер он практически не разговаривал – ни с Зоей, ни с Зумруд, – а только общался жестами.

– А я и не знала, что ты владеешь жестовым языком, – удивилась Зоя. – Научишь?

И тут она посмотрела на бабушку. Та лишь несколько раз раскрыла и закрыла рот, а потом глаза её стали то расширяться, то сужаться.

– У тебя проблемы с речью? – прошептала Зумруд.

– Мама, – поспешил успокоить её дядя Боря, тоже шёпотом. – Жестовый язык – это сегодняшний эсперанто.

Посмотрев на Зою, он подмигнул ей и прошептал:

– Научу.

Весь вечер дядя Боря только и делал, что переводил на жестовый язык, так что Зоя поневоле стала всматриваться в его взгляд – и тут ей на миг померещилось, что это вовсе не её дядя Боря, а какой-то другой человек. Зою удивило, что он переводил на жестовый язык не только речь, но и звуки: стук вилок по тарелкам, шелест, открывание бутылки, даже чавканье, пение птиц, лай собаки, открывание и закрывание крана, жужжание мухи.

– У нас есть уши, – прошептал он в ответ на удивлённый взгляд Зумруд, – а у него ничего нет.

– Бетховен тоже был глухим, – сказала Зоя, – и ничего.

– Нет, он не был глухим, так как успел пожить со звуками, и когда он оглох, они продолжали жить у него в сердце. А этот глух с рождения.

– Ну, может быть, тогда он и не страдает, раз не знает, что потерял? А ты внушаешь ему потребность, которой у него не было, и теперь он будет страдать.

Но на следующий день он как будто забыл о том, что произошло накануне. За завтраком Зоя спросила, когда он начнёт учить её жестовому языку, он лишь посмотрел на неё с удивлением.

– Зачем тебе жестовый язык? Бесполезная трата времени. Ты бы лучше английский подтянула.