Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев

Когда я во сне переливала мёд из большой банки в маленькую, в неё упала ложка. Я пыталась достать ложку со дна и измазала руки. Мне было очень жалко смывать мёд с рук, и я их облизала. А потом вспомнила, чем это грозит, и села ждать результата. Вдруг в проёме появился Бетховен. Именно такой, каким мы его знаем по картинам. У меня затряслись руки. Он крикнул: «У тебя есть громкий клавир?» Я ответила: «У меня есть фортепиано с педалями для крещендо и диминуэндо». Он сказал: «Ну давай, показывай, что у тебя есть». Я отдала ему все свои пьесы, сверху лежали самые ранние, снизу – поздние. Он просмотрел мои детские пьески, нахмурился, пробурчал:

– Скверно, скверно.

Я спросила:

– Почему?

Он ответил:

– Здесь у тебя только тоника, доминанта и немного субдоминанта. Этого недостаточно, чтобы создать нормальную мелодию. Где мелодика, гармония, фраза?

Тогда я вытащила из стопки другую пьесу, написанную мной в 11 лет. Она была построена на ползучей гармонии и усложнённом языке. Я этой пьесой гордилась, потому что она была включена в сборник лучших произведений молодых композиторов края. Но Бетховен снова был недоволен. Он сказал:

– Рановато тебе на композиторский. Подучись ещё игре на клавире. Овладей им в совершенстве. Клавир – единственный инструмент, на котором можно сыграть симфонию, он обладает множеством голосов. А ты создаёшь для него простые мелодии, для которых и скрипки достаточно.

На этих словах Бетховен растаял, а наутро я решила поступать на исполнительский, а не на композиторский, как планировала раньше. Зинаида Яковлевна была очень довольна. Она сказала: композиторов сейчас как собак нерезаных, а талантливых исполнителей мало.

30 августа 1995

Ну вот и всё. Музыка – в прошлом, а в настоящем только тишина и вязкое, засасывающее одиночество. Гришу жаль, он изо всех сил старается меня утешить. У нас медовый месяц, а я не могу ничего с собой поделать. Из-за чувства вины ещё хуже. Была Анжела Музыковна, и нет больше Анжелы Музыковны. Как там у Мандельштама… Жил Александр Герцович, еврейский музыкант, он Шуберта наверчивал, как чистый бриллиант. И всласть, с утра до вечера, затверженную вхруст, одну сонату вечную играл он наизусть. Что, Александр Герцович, на улице темно? Брось, Александр Сердцевич, чего там, всё равно! Пускай там итальяночка, покуда снег хрустит, на узеньких на саночках за Шубертом летит. Нам с музыкой-голубою не страшно умереть. Там хоть вороньей шубою на вешалке висеть… Всё, Александр Герцович, заверчено давно. Брось, Александр Скерцович. Чего там! Всё равно!