Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Макиавелли провел радикальный эксперимент секуляризации. Он установил, что гражданская добродетель и vivere civile могут – хотя это необязательно – развиваться исключительно в измерении случайного, без вмешательства вневременных сил. Тем не менее, цель, обозначенная Полибием и достигнутая Ликургом, может заключаться в том, чтобы избежать ловушки времени и перемен. Впрочем, существуют обстоятельства, когда граждане приближаются к этой цели собственными усилиями – трудами людей, ограниченных временем. Интересен не пример Спарты, где практически не зависящий от времени законодатель в одночасье вывел формулу вневременности, а пример Рима, где эта цель была достигнута – насколько люди вообще в состоянии ее достичь – беспорядочными и направляемыми случаем действиями конкретных людей в измерении непредсказуемости и фортуны. Когда люди освобождаются от fortuna, практикуя virtù, присущую им самим, а не наделенному сверхчеловеческой мудростью законодателю, и при этом воздвигают способную к завоеваниям республику – даже если для этого должно смениться не одно поколение, – результат оказывается более прочным и более добродетельным, чем любое достижение, какое под силу principe nuovo387, если только он не законодатель, что, как мы выяснили, неправдоподобно. Отказываясь от ставки на образцовую фигуру Ликурга, Макиавелли согласился заплатить очень большую цену. Из наметившегося в «Государе» соединения в одном человеке законодателя и пророка мы узнали, что Макиавелли не свободен от необходимости описывать республику или любое другое политическое образование как сообщество, укорененное в области священного. Составляя условие человеческой доблести, она должна строиться на добродетели, превосходящей возможности людей. Однако то, что канонический пророк, вдохновленный Богом Ветхого Завета, оказался в той же категории основателей, что и языческие герои-законодатели, которыми двигало лишь сверхчеловеческое умение ухватиться за occasione, привело к исторической иронии. Моисей виделся ненамного более архетипической фигурой, чем Ликург, а христианская благодать, оставаясь частью понятия законодателя, сама по себе едва ли представлялась независимой переменной. Ирония становилась более явной при взгляде на временное княжество, предположительно основанное апостолом Петром, единственной фигурой иудео-христианского пантеона (кроме, возможно, императора Константина), которой можно было приписать роль законодателя по благодати. В XI главе «Государя» мы находим уничтожающий, хотя и не совсем пренебрежительный анализ церковных владений, претендовавших на статус самостоятельных государств.

Только там государи имеют власть, но ее не отстаивают, имеют подданных, но ими не управляют; и однако же на власть их никто не покушается, а подданные их не тяготятся своим положением и не хотят, да и не могут от них отпасть. Так что лишь эти государи неизменно пребывают в благополучии и счастье388.

Автор «Дао дэ цзин», который вполне мог написать эти строки, сказал бы, что здесь нет ничего требующего истолкования, но Макиавелли думает иначе. Ни добродетелью, ни фортуной (как он уточняет389) не объясняется тот факт, что эти государства существуют и продолжают существовать. И читатель невольно вспоминает шутку, что они должны быть божественными учреждениями, ибо никакое человеческое установление, основанное на смеси плутовства и слабоумия, не продержится и двух недель. Макиавелли вторит этой остроте, вероятно, не совсем ироническим замечанием: поскольку они установлены и охраняются Богом, было бы неблагочестиво и неблагоразумно для человеческого рассудка пытаться размышлять на подобные темы390. Но затем он говорит, что они опираются на ordini antiquati nella religione, – «освященные религией устои», – «столь мощные, что они поддерживают государей у власти независимо от того, как те живут и поступают»391. Если пути Провидения нам неведомы, то нельзя объяснять ими человеческие поступки. Церковное государство можно считать разновидностью сообщества, основанного на обычае, более устойчивого, чем наследственная монархия: здесь еще меньшую роль играет то, каким является правитель и что он делает. Когда, особенно в «Рассуждениях», мы подводим итог обзору, в котором представители классической Античности изображены не менее ярко, чем фигуры иудео-христианского канона, нам напоминают, что есть и другие религии, которые могли быть основаны только действием человека. Возникает новая категория новаторов: