Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Перейдем к краткому анализу отрывка из «Заметок о штате Виргиния» Джефферсона. Коммерция – развитие искусств – развращает добродетель земледельца, но, как добавил Уэбстер и подтвердил Джефферсон, земледельческое общество способно абсорбировать коммерцию, а бурно развивающееся земледельческое общество способно абсорбировать и бурно развивающуюся торговлю. Америка – мировой сад; ее свободные земли почти безграничны, и распространение, необходимое, чтобы их заполнить, есть почти безграничное распространение добродетели. Риторика «Девственной земли» (Virgin Land) Смита, который описывает столетие, прошедшее после Джефферсона и Уэбстера, отсылает именно к такому расселению носящих оружие свободолюбивых земледельцев; можно сказать, что это риторика движения на запад, о котором говорит Беркли, чем и объясняется архетипическое значение его стихотворения для американской мысли. Поэтому расширение фронтира обосновывается в духе Макиавелли, а в мифе о Джексоне оно подразумевает наличие макиавеллиевской virtù, которая распространит влияние добродетели, не коррумпировав ее, – процесс, возможный в империи с безусловным правом собственности. Змей уже проник в Эдем – и это снова говорит о потребности в virtù – в том смысле, что коммерция существовала в Америке еще до основания республики. Однако при условии, что расширение коммерции не нанесет ущерба расширению земли, оно своими динамичными и прогрессивными качествами может способствовать динамичному развитию земледельческой virtù и внести свой вклад в образ сельскохозяйственной империи, одновременно прогрессивной и пасторальной. Синтез добродетели и virtù, который мы встречаем у Полибия и Макиавелли в наиболее оптимистических по тону фрагментах, воссоздается в традиции Джефферсона и Джексона на уровне гораздо более сложных социальных отношений, а значит, и с намного большим оптимизмом. Та мера, в какой Конституция подразумевала отказ от добродетели, с лихвой возмещалась благодаря virtù фронтира.

Риторика йомена – Америки как новой готической империи – всегда оставляет место для риторики паровой машины; можно вспомнить «марш интеллекта» и «Общество интеллектуальных паров», высмеянное в Британии того времени Томасом Лавом Пикоком1311. Поскольку как фронтир, так и промышленность, как земля, так и торговля являются силами, стремящимися к расширению, и то и другое можно описать в категориях страсти и динамики: в первом случае речь пойдет о патриотической virtù воина-фермера, во втором – о страстном и неустанном проявлении экономического интереса. Пока они сообща содействуют развитию, погружение в природу следует рассматривать с точки зрения и пасторали, и промышленности, ведь американца интересует не природа, которую он мог бы созерцать, глядя на идиллический пейзаж, – хотя такая возможность никогда не исключена, – а его собственная человеческая природа, гражданская, воинская, коммерческая, иначе говоря – деятельная. Если на этом этапе американец обращался к локковской парадигме, причина – в сложной истории vita activa, внутри которой Локк оказался востребован именно в этот момент времени1312.

Кроме того, дикая природа – это материя, которой надо придать форму; природа земледельца, воина и гражданина останется несовершенной, пока он не придаст ей форму. Колонист-пионер в идеале стремится стать земледельцем, хотя как раз здесь возможно романтическое противоречие, и мысль, которую косвенным образом высказал Джефферсон – что добродетель возможна лишь в руссоистский момент прогресса цивилизации, – позже неоднократно повторяется в других картинах, образных и словесных, где земледельческий и гражданский идеал занимает «промежуточную территорию» между крайностями дикой первозданной природы и коррупцией большого города1313. Поэтому образ полиса – всегда скорее деревенский, хотя в нем ощутимо меньше созерцательности. И поскольку смещающийся фронтир в любой момент является промежуточной зоной между дикостью и добродетелью, всегда возникает трудность для тех, чья virtù побуждает их выходить за эти пределы, предпочитая неоформленную материю сложившейся форме, возможность – реальности, вплоть до момента, когда их собственная природа не останется нереализованной и не потеряет добродетель. С подобной дилеммой сталкивается стареющий Кожаный Чулок Фенимора Купера, колеблющийся между мирами охотника и земледельца, природной добродетели и устоявшегося закона1314, и Бёрк наверняка имел в виду нечто похожее, когда представлял, как поселенцы за Аппалачами деградируют до уровня кочевников и совершают набеги на земледельцев с фронтира1315. Кроме того, реальный опыт уже на момент написания Кревкёром своих «Писем»1316 давал основание видеть в случайном обитателе фронтира жалкого дикаря, убогого в своем упадке, а не сильного и естественного, как варвары; бедный белый человек начинал свой путь в понятийном контексте социологии XVIII столетия.