Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Среди черт, неизменно присущих американскому мифу, Генри Нэш Смит указывал на неоднократно повторяемое пророчество, что империя с неограниченным правом на собственность не только навек упрочит добродетель возделывающих землю йоменов, но и создаст торговлю, способную выйти за пределы континента и, проникнув на азиатские рынки, принести свободу более древним человеческим обществам1320. «Есть Восток – есть Индия», – заявил Томас Харт Бентон перед аудиторией в Сент-Луисе, указывая, как и следовало, на запад1321, а просвещение Японии и Китая благодаря торговле предрекали еще чаще. Именно в связи с союзом добродетели и коммерции в контексте неограниченного права на собственность Америке пророчили мировое значение, и предполагалось, что ее роль в мире будет заключаться в том, чтобы обеспечивать укрепление этого союза даже после того, как окажутся достигнуты берега Тихого океана. Более того, освобождение Азии («древней жреческой Азии», о которой писал Уитмен) является частью представления об Америке как о «нации-искупительнице», по той лишь причине, что таким образом разорвется замкнутый цикл, в который Беркли заключил Америку, а финальный, пятый акт его translatio превратится в подлинную милленаристскую «Пятую Монархию». «Вначале, – писал Локк, – весь мир был подобен Америке»1322, – и в конце весь мир снова уподобится Америке, когда миссия избранного народа окажется выполнена. Добродетель и коммерция, свобода и культура, республика и история увековечат свой союз единственным возможным средством – навеки сделав его соучастником все человечество, и так будет достигнут тот сплав Тысячелетнего Царства с утопией, возникший в результате секулярного толкования библейских пророчеств на заре Нового времени.

Американские представления об апокалипсисе по сути своей не более абсурдны, чем аналогичные идеи в других культурах, которые также полагали себя воплощением завершающего этапа некоей универсальной модели человеческой истории и считают, что вот-вот достигнут утопии, разрешив последнее диалектическое противоречие этой модели. Но поскольку движение американской истории скорее пространственное, чем диалектическое, ее апокалипсис в большей степени приобретает черты раннего модерна, чем историзма; он представлялся как движение за пределы истории, за которым следовало возвращение к ней в ходе возрождения, поэтому в мышлении американцев запечатлелись образцы той мессианской и циклической мысли, которые рассматриваются в этой книге. Ведь если Азия не будет освобождена, союз добродетели и коммерции потерпит поражение и цикл истории снова замкнется. Избранный народ оказался бы в плену у времени, не имея пространства для дальнейшей экспансии, а неослабевающие силы коммерции вновь стали бы силами коррупции и навязали бы имперское правление, о котором мечтал в XVIII столетии Гамильтон и которое Эйзенхауэр в ХX веке описывал как «военно-промышленный комплекс», то есть состояние всеобщей зависимости, вызывавшее опасения у Джефферсона и проанализированное Токвилем. Избранный народ, не справившийся со своей миссией, по определению оказывался отступником, и интонация плача Иеремии, столь характерная для американской истории, должна была зазвучать снова. Она призывала к внутреннему очищению и восстановлению «города на холме», поскольку неизменной альтернативой милленаристскому предводительству служат уход в сектантство и восстановление общины; в призыве Джорджа Макговерна «вернись домой, Америка!» можно вновь услышать слова «выйди от нее, народ Мой»1323; но, кроме того, мы услышим и много голосов тех, кто выступал с позиций неомакиавеллизма, предлагая стратегию, оптимально соединяющую рассудительность и отвагу, чтобы применить ее в мире, где добродетель и в самом деле конечна. Антиимпериалистическая лига 1898 года стала напоминать Америке о судьбе Рима, и с тех пор эти напоминания не прекращались.