Мона Ли

И застучали барабанные палочки, отбивая ритм, и вплелась флейта, и убаюкала, и усыпила, и Мона уснула, положив рюкзак под голову, и не слышала, как поезд подъезжал к станциям, как выходила Наташа, возвращалась, опять выходила, будила пассажиров, рассаживала новых, и проснулась Мона оттого, что кто-то тихо и ловко вытащил рюкзак из-под её головы.

Мона проснулась мгновенно. В купе было темно, хотя, как поняла Мона, живущая по «внутренним часам», было уже около семи утра. Коленкоровая штора была спущена, горел ночничок над нижней полкой, а на самой полке, укрывшись простыней, спала Наташа. Мона Ли видела в темноте, а уж в полутьме она сразу разглядела Давидика, который, держа в руке Монин рюкзачок, уже делал последний шаг к двери. Мона прыгнула на него сверху — как кошка. Давидик, не ожидая этого, потерял равновесие и упал, стукнувшись головой о столик. Мона спокойно разжала пальцы на его правой руке, вытащила лямки рюкзака, закинула его на полку, и, подтянувшись, влезла на прежнее место. Она уже не спала до Москвы. На Давидика наступила чутко спящая Наташа, когда до Курского вокзала оставался час пути. Давидик расшиб затылок, но в остальном был жив и здоров. На Наташин крик прибежал бригадир поезда, любопытные пассажиры, и Лола. Шум стоял невообразимый. Мона Ли вжалась в стенку, почти слившись с ней, но на нее никто и не обратил внимания. В конце концов Давидика вывели, Наташа, решив, что он полез к ней с целью изнасилования, была страшно горда, что такое случилось в её служебном купе и будет теперь, что рассказать. Только Лола, обернувшись, встретилась глазами с Моной, и застыла в ужасе, мучительно вспоминая что-то, но, будто уколовшись о взгляд Моны, заплакала и, развернувшись, убежала. Мона подписала Наташе обувную коробку с чешскими сапогами ЦЕБО, потому что ничего более подходящего Наташа найти не смогла. Мона Ли дождалась, пока все пассажиры выйдут, и, прострелив пустой вагон глазами, спрыгнула на перрон, обернулась, чтобы помахать проводнице, и вот уже поезд спешно начал отступать, чтобы буквально через пару часов забрать новых пассажиров на Севастополь. В этот момент Мона Ли вдруг ощутила сильнейший удар в спину, закачалась на краю платформы, и уже начала падать на пути, как ее кто-то схватил за рюкзак и втащил на перрон.

Архаров одной рукой держал дрожавшую от шока Мону, а другой — Галочку Байсарову.

— Ты охренела? — орал он на весь вокзал. — Байсарова, дура! Ты что творишь? Ты ее убить хотела? Я тебя саму сейчас…

Галочка плакала, мотала головой и говорила быстро-быстро:

— Я ее боюсь, она ведьма, она меня в море утопила! Кто ты, отпусти меня, ну, отпусти! Дэйв, ты где? Никита?

Галочкины крымские попутчики не желали участвовать в скандале, да еще и с милицией, и быстро растворились в толпе встречающих. Наконец Архаров отпустил руку Байсаровой, и та осталась стоять, не зная, куда ей идти. Саша обнял Мону, прижал к себе:

— Ты на уши весь Крым поставила, ты это хоть понимаешь, дурочка моя дорогая?

Мона Ли стояла уткнувшись в плечо Архарова, посапывала тихонько, терлась лбом, а он держал в ладони ее затылок и легонько дул в спутанные дорогой и погоней волосы. На них уже оглядывались, а какой-то мужчина в кожаной куртке уже прицеливался объективом фотоаппарата. Архаров заметив этого, разозлился так, что едва не толкнул Мону назад, но, сдержавшись, повернулся спиной к снимающему, взял Мону за руку, как ребенка, и, пошел быстрыми шагами к стоянке такси, буквально волоча Мону за собой. У Архарова всегда быстро менялось настроение, он легко переходил от бешенства к веселью, веселье сменялось тоской, — холерический темперамент, — говорил Псоу, — самое лучшее, и самое противное, что есть у актеров. Угадать, в каком настроении он будет играть, невозможно!

— Ты ненормальная, — говорил Архаров Моне на ходу, — ты хоть отдаешь себе отчет, что было в лагере? Там директора сняли с работы, этих пионервожатых из твоего отряда, выговорешники всей симферопольской милиции, а какого-то то ли Бутылку, то ли Бобылку вообще под суд. И все из-за чего? — Он свел брови вместе и строго взглянул на Мону, — из-за какой-то девчонки, у которой есть неприятная привычка — убегать. Где ты, там всегда или драки, или скандал, или ЧэПэ, ты сама-то понимаешь, а?

Мона помалкивала, не чувствуя себя виноватой ни капельки. Архаров подошел к стоянке машин, отыскал свой жигуленок цвета «коррида» — гордился им страшно, доводя до сумасшествия слесарей и механиков авто-центра, усовершенствуя машину, словно желая сделать из Жигулей — Феррари. Картинно распахнув дверцу:

— Мадемуазель, прошу! — взял рюкзак за лямку, но Мона Ли вцепилась в него. — Мона, дай я в багажник рюкзак кину, грязь такую в салон…

Мона помотала головой.

— Что у тебя там, интересно? — Архаров потянул рюкзак к себе, Мона — к себе. — Письма от любовников, а?

Мона смотрела на него умоляюще:

— Не трогай, я тебя прошу. Тут… мамины вещи.