Мона Ли

— Ой, Нонночка, подпишите, — в лицо Моне совали бумажки, какие-то журналы, кто-то даже протянул ладонь, — распишитесь! Ой, вы такая молоденькая! Ой, какая же красивая девочка, вот, Людочка, будешь хорошо кушать, будешь такой же красивой… а кто же тебе глазик-то подбил, а? Жених? Да какой жених, — басил кто-то сзади, она замужем уже! Какой замужем, сдурел? Она в школе учится! А в школе че, замуж нельзя выйти? У Моны все поплыло перед глазами.

— Товарищи, — взмолилась она, — воды дайте, мне ж душно…

Мона очнулась от потока свежего воздуха. Она лежала на полке в служебном купе, и проводница обмахивала ее мокрым серым полотенцем.

— Нет, ну совести нет, до чего ребенка замучили! Еще чуть, и разорвали бы, — она подсела к Моне и стала поить ее крепким чаем.

— А где рюкзак мой? вскрикнула Мона, — где?

— Да что ты переживаешь, тут он, тут, — проводница вытащила рюкзачок из-под столика. — Кому это барахло нужно…

Мона нащупала под рубашкой Ки-Риня и, оттянув рубашку, заметила на ней запекшуюся капельку крови.

— Спасибо, я пойду, наверное? — Мона Ли села, подтянула к себе рюкзачок, — а то там ребята ждут.

— Да посиди еще, проводница была совсем молоденькой, не заезженной жизнью и работой. — Расскажи про кино, а? Надо же, я вот артистов редко видела, они в купейном или в спальном, к нам в плацкарт таких не сажают, а интересно как! Кто на ком женат, кто развелся, такие случаи бывают, и у проводниц я видела даже тетрадки есть, они туда автографы собирают. — Она тараторила, присев около Моны, делала огромные глаза, прикладывала руки к сердцу — все что-то рассказывала про свою деревню, откуда она сбежала, сев на проходящий поезд, про какую-то бабку, про общежитие, где она живет, про парня, который ей нравится. Мона сидела рядом, смотрела в окно — вечерело, давно лесостепь сменилась березовыми рощицами, кучнее стояли деревеньки, видны были мальчишки, бегущие вслед за поездом, на переездах, за шлагбаумом, стояли машины, люди шли с работы. Мона размышляла — вернуться назад? Там опять этот наглый Давидик полезет, да еще ночь впереди, а с рюкзаком опасно, сдернут — не заметишь. И, справедливо рассудив, что лучше болтливая проводница, чем неизвестное, чужое и жадное до сплетен и денег нутро вагона, она сказала:

— Ой, а как тебя зовут? — и сама протянула руку, — я Нонна, а ты?

— Я? — проводница даже открыла ротик, — я? А! Я? Я — Наташа! Вот, — и замолчала.

— Наташ, а можно чего-то попить? Чаю бы?

— Хочешь с лимоном сделаю? — Наташа просияла своими веснушками, — я сейчас! Я — мигом! Я в буфет смотаюсь, тут через два вагона! Ты только не открывай никому! — и, подмигнув Моне, вышла, заперев служебное купе на ключ.

Мона развязала рюкзак, опять проверила — на месте ли деньги, свернула куртку, положила ее внутрь, опять затянула завязки. Сколько же там денег? Моне было жутко любопытно, но пересчитывать было страшно. Тут ручка задергалась, в дверь купе постучали.

— Мона? Мона? Это я, Давидик, Мона? Открой? Ты куда ушла? Тут Никита с Лолой, мы тебя ждем. Мона?

У двери послышался еще один голос, женский.

— Дэйв, ты чего ломишься туда? Там же написано — служебное купе, пойдем, Никитка принес вина, там еще наши едут, с Планерского, пойдем, Дэйв…

— Лол, отвали, — Давидик продолжал стучать.

— Пошли, а — заныла Лола. Мона прекрасно знала ее голос. Это была Галочка Байсарова.

Вернувшаяся проводница строго прикрикнула — та-а-а-к! билетики в порядке? постельное брали? девушка из какого вагона? — и Давидик с Лолой исчезли. Остаток вечера Мона развлекала Наташу сказками о личной жизни известных актеров, сплетничала с удовольствием, пощадив только Лару Марченко, и умолчав о Саше Архарове, о котором проводница хотела знать всё.

— Ой, как я Архарова люблю! — она закатывала глаза, пока Мона пила чай с «Шахматным» печеньем, — ты знаешь, он однажды ехал в спальном со своей женой, мы как собрались все, думали, прогонит, ну, автографы попросить хотели, нет, он вышел, ой! Такой красивый-красивый! Прям высокий, и такая у него улыбка, ой, мамочки! А потом он к Эльке зашел, представляешь?

— А? переспросила Мона, — а Элька — кто?

— Я бы тебя сказала! — со злостью ответила Наташа, — клейма ставить негде. Но на лицо красивая, только дура. Так он с ней, короче… того… представляешь? Жена прям рядом, а ему хоть бы что! Элька потом всем хвасталась. Мона вдруг покраснела так, что выцветающий синяк налился фиолетовым:

— Врёт все твоя Элька! Архаров не такой!

— А какой? — Наташа открыла дверцу шкафчика — дверца изнутри была оклеена фотографиями Архарова. В ковбойской шляпе. В камзоле со шпагой. В солдатской пилотке. Волосы до плеч. Короткая стрижка. Парик. Улыбка — печальная. Строгая. Ласковая. Нежная. И так далее. У Моны заныло сердце, а перед глазами встал пепельный утренний песок пляжа, густое, почти черное еще море, белая чайка, стоящая на одной ноге у кромки воды.

— Наташ, ты извини? я посплю.

— Ну да, с жалостью сказала проводница, — конечно. Лезь на вторую полку, там чистое все, спи.