Мона Ли

— Ну-у-у-у, — Марченко подмигнула Моне Ли, — запел! Я дифирамбы люблю только в журналах. Здесь — работа. Короче, пишите, я думаю, пары дней вам хватит? — И, накинув на плечи сиреневое пальто с белейшим воротником-шалькой, удалилась.

— Богиня, — сказал сам себе Вольдемар, — богиня, и все тут.

И все согласились с ним.

Глава 22

Все это Мона Ли рассказывала девчонкам, собравшимся у нее на кухне. Она была бесподобна — на ней были — джинсы! Вещь, невиданная в Орске. Джинсы облегали то, что еще рано было подчеркивать, были расклешены книзу и даже стучали при ходьбе. Коттон, — поясняла Мона Ли, — цвет индиго. Фирма «Wrangler». Это мне второй режиссер купил. На чеки. И еще косметики — вот, — Мона Ли высыпала на стол горку из французской туши, крем-пудры, духов, подводки для глаз, помады, лаков для ногтей, карандашиков, кисточек и еще всего того, что уж совсем не нужно девятилетней девочке, но Мона Ли уже была — актрисой. Одетые в простенькие школьные платьица девочки ахали, пробовали помаду на вкус, мазали ногти лаком, и завидовали-завидовали-завидовали.

Пал Палыч принял метаморфозы с Моной болезненно.

— Мама, — говорил он Инге Львовне, — это кино развратит её, у неё в голове не осталось ничего! Только сплетни, только это неподобающее по годам кокетство, я понимаю, что я не в силах удержать её в рамках! — Ой, Пашенька, — Инга Львовна сама чуть не плакала, — она перестала меня слушать! Она дерзит! Она стала сбегать из дома, и, ты знаешь — ей стали звонить из Москвы! Мужчины! Может быть, её можно вернуть хотя бы в школу?

— Вернуть можно, — Пал Палыч теперь чуть не ежедневно выслушивал дам из РайОНО и директрису, и учительниц, и просто — местных дамочек, возраста вполне боевого, чтобы разделить с таким заметным мужчиной, да еще и вдовцом — проблемы воспитания Моны Ли. Загвоздка была в одном — Мона Ли не собиралась никого слушать.

В Орск весна приходит поздно, если приходит вообще. В тот год было особенно, невыносимо печально, и все дул норд-ост, и все швырялся горстями сухого, колкого снега, и даже в домах казалось, что метет по полу позёмка. Старались выходить реже, пробегая от магазина до дома, жались в очередях на автобусных остановках, и, войдя в тепло, долго грели иззябшие, красные руки. В тот вечер Мона Ли вяло перебирала клавиши «Blüthner», привезенного по заказу из Лейпцига еще до революции — в 1908 году. Звук был чистый, хоть и немного надтреснутый, Мона Ли просто гладила клавиши, потому что Лариса Марченко сказала — фортепиано — освой, хоть сдохни! Монины уроки закончились после смерти матери, и возобновлять сейчас занятия не хотелось ей самой. Инга Львовна, обиженная на Мону, сидела в своей комнате, раскладывала пасьянс «Косынка», который не сходился — просто потому, что дама треф упала под кресло. Пал Палыч, разложив на столе бумаги, готовился к скучнейшему процессу между матерью и дочерью, желающей отобрать у матери жалкий то ли сарай, то ли барак.

Звук пожарной сирены поднял всех, сбежались к окну — полыхало в «азиатской старой деревне», или попросту — в Шанхае. Там горело часто, особенно в холодные зимы, когда высушенное морозом дерево буквально вспыхивало от пролитого керосина или бычка, упавшего в гнилое нутро продавленного матраса. Инга Львовна сказала тихо — пожар. Пал Палыч сказал — когда уже снесут к чертовой матери этот Шанхай? А Мона Ли опять застыла, растянула в улыбке губы и сказала — папа. Что, папа? — Пал Палыч не понял, — я здесь, ты же видишь. Папа, — повторила Мона Ли, — и затряслась, и опять начался озноб, и срочно звонили Леньке, которому надоело ездить на эти приступы, начинавшиеся и кончавшиеся так — внезапно.