Мона Ли

Мона Ли не заметила, как провалилась в полусон, в полуявь, и вафельное полотенце на сетчатой полочке вдруг из белого стало бледным, потом пепельным, потом сменило цвет на розоватый, и вышла, наконец, та самая женщина, только на ней больше не было тонкой белой рубашки, а было платье цвета пыли глинистой дороги, собранное под грудью, и на руках она держала младенца, и улыбалась. Вдруг она повернулась — откуда-то шел звук, так барабанят по дереву, настойчиво и громко. Женщина приложила палец к губам, и ушла. В воздухе остался странный запах — лаванды, дыма очага и чего-то терпкого, соснового.

В дверь купе кто-то колотил кулаками:

— Мона? Ты чего там? Уснула? Мы идем к тебе! У нас «Пивденобугский» портвейн! Виноград и яблоки! — Мона Ли открыла дверь:

— Я спала, заходите, заходите. — И тут же купе наполнилось голосами, и наливали вино в стаканы, и виноградина каталась по столику, удерживаемая лишь алюминиевым бортиком.

Марченко лежала, вытянувшись на полке и делала гимнастические упражнения для ног. Маска на лице, особые упражнения для губ — чтобы четче артикулировать, — Марченко не теряла ни минуты даром. Актриса сумасшедше требовательная к себе, она поражалась, как молодые девчонки, только окончившие театральные и киношные институты, тратили время на глупый флирт, танцы до седьмого пота под оглушающую музыку, и мало кто из них действительно работал! Над ролью, над образованием — читать, читать и читать! Они почти не слушали классику, и вообще были — пустышки. Редкие, действительно одаренные, не приживались в театрах, их упорно ставили на замену или во второй состав, а дурочки, умевшие сказать, что надо и дать, кому надо — те становились звездами. Правда, — мстительно подумала Ларочка, — ненадолго. То, что спускалось с рук мужчине-актеру, женщине-актрисе не прощалось. И никакой косметичке не удавалось скрыть мешки под глазами, морщинки и сделать выражение глаз иным — таким, каким оно должно быть у Актрисы. Что-то я ворчу, — Лара делала китайскую гимнастику для лица — поплевав на ладони, она разглаживала кожу, натягивая ее от подбородка к вискам. На это нужно было тратить не меньше часа, и — никакого крема! Марченко подумала о Моне Ли — мысль перескочила быстро — с отяжелевших собственных век на широко распахнутые Монины глаза. Странная какая девочка, есть в ней что-то… что-то странное, банально, но притягивающе-отталкивающее. Иногда она мне напоминает греческие безглазые статуи, холодный мрамор, иногда — от нее исходит какая-то странная, властная сила, а иногда — будто бы огонь — рядом с ней становится жарко. Жаль ее отчима, конечно. Славный, милый Паша, так трогательно он был влюблен… но я давно не хочу видеть рядом с собой мужчин, актриса — «женщина, не способная любить», как сказали братья Гонкур. Размышления Лары прервал Псоу, ввалившийся, как сказала Лара, безо всякого на то повода.

— Ты знаешь, Лара, что наши ташкентские пленки в конторе?

— Знаю, конечно, — Лара потянула мыски на себя, — это сразу было ясно! Удивительно, как тебе еще дали насладиться ими. Копий, ты конечно, не сделал?

— Да нет! — Псоу пощекотал Ларину пятку, — да если б сделал? Кто бы хранил? Где? И зачем? Ночью смотреть, рискуя жизнью? В фильм этого не вставить…

— Ошибаешься, дружок, — Лара поманила Вольдемара пальчиком, — мы бы отсняли абсолютно тоже, где-нибудь в Бахчисарае, и склейку сделали бы при монтаже. Уверяю тебя, никто наших ишаков не стал бы искать только в одном месте — в табуне…

— Теперь поздно, — сказал Псоу кисло, — кстати, Бахчисарай, это хорошо.

— Еще бы, — сказала Марченко, — ты помнишь мою Зарему? — Псоу закатил глаза, демонстрируя восторг. Он и сам не мог понять, почему он обманул Лару, сказав, что копий нет. Наверное, он просто никому не доверял, даже самому себе.

Глава 42

Ханский дворец в Бахчисарае радовал глаз цветами и зеленью.