Монады

Тетя Катя была постарше отца девочки. Обучившись и отучившись в знаменитой петербуржской Академии художеств, как и многие ее соученики, подпав под неодолимое влияние рокового Врубеля, она уехала в Ташкент к отцу искать таинственного и экзотического. И, надо сказать, нашла.

С подобными же или схожими целями и намерениями сюда переместились многие представители славной дореволюционной столичной интеллигенции. Ну, потом уже без всякой экзотики, вернее с экзотикой, но совсем иного рода и свойства – жестокой и непредсказуемой – сюда переместилось еще немалое количество русских людей изо всех областей голодающей и уничтожаемой России. Потом, понятно, памятная военная эвакуация. Так что общество собралось здесь немалое и не из последних. Да и родственников случилось предостаточно.

Ясно, что многих девочка не имела уже шанса встретить. Даже не ведала об их существовании. А были среди них люди удивительные. Преудивительнейшие. К примеру, муж еще одной сестры, младшей из обширного отцовского семейства, – соученик тети Кати по академии. Яркий и необузданный, переехав в Азию, невысокий, плотный, в неизменном берете, чуть сдвинутом на левый висок, с мольбертом он исходил пешком все местные досягаемые пределы. Со временем он стал прямо-таки легендой и классиком узбекского и шире – всего среднеазиатского изобразительного искусства. Некоторые произведения его оказались даже в западных модерных музеях. Каким образом – и сам не ведал.

Он писал мощными пылающими красками сюжеты полумистической местной жизни, переплетенной с полукоммунистическим энтузиазмом уже 20-30годов. Его именем было названо знаменитое ташкентское художественное училище. Естественно, потом все переименовали фамилиями других, более благоприятных для советской власти людей, кстати, его же учеников. Самого художника повыгоняли со всевозможных мест, постов и союзов, куда с таким энтузиазмом в предыдущие годы избирали. Он заперся дома. Закутанный в какие-тонемыслимые пестрые одеяла и накидки, грузный, неподвижный и величественный, напоминавший некую глыбу, он сидел в кресле, месяцами не вставая, и писал, писал, писал.

Войдя с яркого уличного света в полутьму невысокого дома, порой его трудно было отличить от окружающего лиловатого мрака. Затем постепенно проступали очертания. Иногда казалось, что он прямо на глазах покрывается толстой складчатой кожей, медленно разевает рот, глотая ускользающий разреженный воздух современности.

Просто удивительно!

Его картины обрели мрачность и сосредоточенность позднего Рембрандта, правда, с не присущими последнему неожиданными вспышками то густо-синего, то пурпурно-красного и винно-бордового. Восток все-таки! Но не суть дела. Себя же он неложно воспринимал как инкарнацию великого голландца. Возможно, так оно и было.

Я застал художника уже в последние годы. Навещая его сыновей, моих московских соучеников, я ненадолго поселился в их небольшом домике прямо в центре Ташкента на Пушкинской улице в соседстве со знаменитой консерваторией.

На утоптанной до каменистого состояния глине маленького двора с крохотным хаосом-прудиком мы почти ежедневно, вернее ежевечерне, жарили в мангале шашлыки. Дым восходил вверх и разносился вширь по всей улице, придавая чуть-чуть синеватый оттенок предсумеречному, легкому и прозрачному воздуху. Прохожие невольно заглядывали через невысокий дувал, улыбались и приветствовали нас. Мы отвечали благосклонными улыбками. Некоторых приглашали. Они вежливо отказывались. Кое-кто все же заглядывал и ненадолго присаживался.

Изредка из-за дувала показывалось странное лицо, очищенное почти до желтоватой черепной кости. Притом несуществующими практически губами оно умудрялось корчить гримасы, обнажая длинные редкие желтоватые клыки. Изо рта вываливалось что-то толстое и синеватое. Я вздрагивал и оглядывался на братьев. Они, увлеченные своим стряпаньем, отмахиваясь от попадавшего в глаза едкого густого дыма, ничего не замечали. А может, и замечали. Но, привыкшие к местным странностям и проявлениям всего неординарного, не подавали ни малейшего признака беспокойства. Череп исчезал.

Первым моим порывом было расспросить хозяев о сем непонятном явлении. Но, глядя на их полнейшую безмятежность, оставлял эти намерения – мало ли что может привидеться после удушающего, почти непереносимого полуденного пекла.

Кстати, у девочки был некий схожий опыт в ее уже ташкентской жизни. Как-то ранним утром она сидела в укромном садике маленького чиланзарского дома. Тетя Катя отсутствовала. Дядя Митя ушел по каким-то своим серьезным общественным делам. Он был человеком серьезным и общественным.