Монах

Эльвира заподозрила неладное, когда Антония однажды наивно пересказала ей кое-что из речей аббата. Она достаточно пожила среди людей, чтобы слепо полагаться на репутацию монаха. Ей пришлось задуматься над некоторыми обстоятельствами; по отдельности несущественные, но сложенные вместе они давали основания для тревоги. Аббат, мужчина в самом расцвете сил и здоровья, приходил часто, притом, насколько Эльвире удалось узнать, ни в какой другой семье не бывал; он волновался, когда заговаривал об Антонии; и, сверх того, судя по словам дочери, пытался внушить ей пагубную философию, совершенно не соответствующую его поучениям в присутствии матери; все это заставило Эльвиру усомниться в чистоте дружбы Амброзио.

Вот почему мать решила испытать монаха, когда он в следующий раз останется наедине с Антонией. Ее уловка удалась. Правда, он успел отступить, когда она вошла, но беспорядок в одежде дочери и очевидное смущение монаха были достаточными доказательствами ее правоты. Однако, будучи весьма благоразумной, Эльвира не выказала свое открытие, полагая, что разоблачить обманщика будет непросто, учитывая благосклонное отношение общества к нему; почти не имея друзей, вдове было опасно обзаводиться столь могущественным врагом. Поэтому она сделала вид, будто не заметила его возбуждения, спокойно уселась на диван, объяснив какой-то пустячной причиной свой неожиданный приход, и повела беседу на разные темы с видимой непринужденностью.

Ободренный таким ее тоном, монах сумел прийти в себя. Он постарался отвечать Эльвире невозмутимо, хотя, еще не поднаторев в искусстве притворства, чувствовал, что выглядит смущенным и неуклюжим. Вскоре он прервал разговор и поднялся, чтобы уйти.

Какова же была его досада, когда, прощаясь, Эльвира чрезвычайно учтиво сказала ему, что, будучи ныне вполне здоровой, она почитает несправедливым лишать его помощи других людей, которые, возможно, больше в ней нуждаются! Она заверила его в вечной благодарности за ту пользу, которую принесло ей общение с ним во время болезни, и посокрушалась по поводу того, что многочисленные домашние заботы, а также не менее многочисленные обязанности, возложенные на него, в дальнейшем лишат ее удовольствия видеть его у себя.

Все это было сказано очень мягко, но намек был слишком ясен, чтобы его не понять. Амброзио все же попробовал было возмутиться, но выразительный взгляд Эльвиры вынудил его промолчать. Он не осмелился настаивать, убедившись, что она его раскусила; поспешно распрощавшись, он вернулся в аббатство, неся в сердце груз ярости и стыда, горечи и разочарования.

Антония после ухода аббата успокоилась; все же ей стало тоскливо при мысли, что они больше не увидятся. Эльвира тоже втайне горевала: слишком приятно было ей считать его другом и тяжело менять мнение о нем; но она столько видела примеров непрочности мирской дружбы, что скоро перестала об этом думать. Теперь перед нею стояла задача предостеречь дочку об опасности подобных моментов, не называя вещи прямо своими именами, чтобы, сняв с глаз девушки повязку неведения, не сдернуть заодно и вуаль невинности. Посему она ограничилась тем, что велела Антонии быть начеку, и если аббат дерзнет снова явиться, не принимать его наедине. Антония обещала повиноваться.

* * *

Амброзио поспешно вернулся в свою келью, запер за собой дверь и в отчаянии рухнул на кровать. Неудовлетворенное желание, уколы досады, позор разоблачения и боязнь утраты репутации – все это слилось в его душе в ужасный вихрь смятения. Он не знал, что ему делать. Лишенный доступа к Антонии, он не мог надеяться на удовлетворение своей страсти, которая уже стала частью его существа. Ему было невыносимо то, что его тайной владеет женщина; он дрожал от страха, видя пропасть, разверзшуюся перед ним, и от ярости, когда думал, что, если бы не Эльвира, он уже обладал бы объектом своего вожделения. Он осыпал ее самыми отборными проклятиями и постановил отомстить – чего бы это ему ни стоило, овладеть Антонией. Вскочив с кровати, он метался по комнате, подвывая от бессильной ярости, бился о стены, будто потеряв рассудок.

Буря эмоций еще не улеглась, когда раздался тихий стук в дверь. Поняв, что его голос могли услышать снаружи, он не осмелился не пустить непрошеного посетителя. С трудом он взял себя в руки и постарался скрыть свое возбуждение. Отчасти это ему удалось, и он отодвинул засов на двери. Вошла Матильда.

Вот уж кого в этот момент аббат меньше всего хотел видеть! У него не хватило сил скрыть недовольство. Он отшатнулся и, нахмурившись, резко сказал:

– Я занят, оставь меня.

Матильда пропустила его слова мимо ушей; она заперла дверь и начала мягким, просительным тоном: