Монах

– Ты не смеешь? Кажется, я обманулась в тебе! Тот разум, который казался мне великим и отважным, на поверку оказывается слабее женского: незрелый, подобострастный раб простонародных заблуждений!

– Что? Осознавая опасность, добровольно поддаться искусителю? Должен ли я искать зрелища, которого заведомо не выдержу? Нет, нет, Матильда, я не пойду на союз с врагом Господа!

– А ты еще остаешься его другом? Разве ты не разорвал свои обязательства перед ним, не отказался служить ему, поддавшись порыву страсти? Разве ты не намереваешься погубить создание, которое Господь сотворил по мерке ангелов? Если не демонов, то кого еще можешь ты привлечь для исполнения столь похвального замысла? Может, это серафимы приведут Антонию в твои объятия и благословят непристойные утехи? Нелепица!

Но я не обманываюсь, Амброзио! Не добродетель мешает тебе принять мои услуги; ты хотел бы, но не смеешь. Тебя удерживает мысль не о преступлении, но о наказании; не любовь к Богу, но страх перед мщением! Обманывать его тайком ты готов, но объявить себя его врагом боишься. Позор тебе, трусливая душа, коей недостает отваги ни быть верным другом, ни явным врагом!

– С ужасом взирать на свою вину, Матильда, – само по себе достоинство, и в этом я не стыжусь назвать себя трусом. Хотя страсть заставила меня уклониться от законов добродетели, тяга к ней жива в моем сердце. Не тебе поминать мое отступничество: ведь это ты довела меня до нарушения обетов, ты пробудила дремавшие пороки, ты заставила ощутить тяжесть оков религии и убедила, что в грехе есть своя прелесть. Да, мои принципы поддались под напором темперамента, но у меня хватает еще сил отшатнуться от колдовства, избежать столь чудовищного, непростительного преступления!

– Непростительного? Где же тогда хваленое всепрощение господне, о котором ты постоянно твердишь? Может, Бог недавно установил какие-то ограничения? Он больше не радуется, принимая грешников? Ты оскорбляешь его, Амброзио; у тебя всегда будет время, чтобы раскаяться, а у него хватит доброты, чтобы простить. Предоставь ему прекрасную возможность проявить эту доброту: чем серьезней проступок, тем больше чести прощающему. Долой эти детские сомнения; смело иди к тому, что хорошо для тебя, и следуй за мной!

– О! Хватит, Матильда! Этот презрительный тон, эти дерзкие и нечестивые речи ужасно звучат из любых уст, но особенно – из женских. Прекратим этот разговор, он не дает ничего, кроме обид и разлада. Я не последую за тобою к склепу, не приму услуг твоих инфернальных рабов. Антония станет моей, но человеческими способами.

– Так ты этого не добьешься! Из ее дома ты изгнан; мать открыла ей глаза на твои поползновения, и она теперь будет настороже. Больше того, она любит другого; достойный юноша владеет ее сердцем, и, если ты не успеешь вмешаться, через несколько дней она станет его невестой. Это разузнали невидимые слуги, к чьей помощи я прибегла, когда заметила, что ты стал ко мне равнодушен. Они постоянно следили за тобой, докладывали обо всем, что делалось в доме у Эльвиры, и у меня возникла идея, как посодействовать тебе. Так получилось, что я, отвергнутая, все же словно была рядом с тобою благодаря этому драгоценнейшему дару!

Она вытащила из складок своей рясы зеркало из полированной стали, по ободку которого вилась вязь странных символов и незнакомых букв.

– Вопреки всем моим печалям, всем сожалениям о твоей холодности, я не поддалась отчаянию благодаря этому талисману. Произнеся определенные слова, в нем можно увидеть ту личность, на которую устремлены твои мысли. Таким образом, хотя меня ты не видел, я постоянно видела тебя, Амброзио.

Монах испытал приступ живейшего любопытства.

– Это невероятно! Матильда, не забавляешься ли ты моей доверчивостью?

– Суди сам.

Она вложила зеркало в его руку. Из любопытства он взял талисман, и любовь подсказала ему имя Антонии. Матильда произнесла магическую формулу. Тотчас знаки на ободке испустили густой дым, который быстро затянул поверхность диска. Потом дым понемногу рассеялся; перед глазами монаха замелькали разноцветные пятна, какие-то фигуры, и наконец они сложились, как мозаика, в миниатюрный образ Антонии.

Она находилась в чулане, примыкавшем к ее спальне, – раздевалась, собираясь искупаться. Ее длинные косы уже были уложены вокруг головы, влюбленный монах мог без помех разглядеть соблазнительные контуры и чудесную, стройную фигуру. Она сбросила последнее, что на ней оставалось, – рубашку и, подойдя к приготовленной ванне, попробовала ножкой воду, но, почувствовав холод, отдернула ее. Хотя Антония и не знала, что за нею наблюдают, врожденная стыдливость побудила ее прикрыть руками грудь; и она остановилась, задумавшись, возле ванны, в позе Венеры Медицейской. Но тут к ней подлетела ручная коноплянка, прильнула головкой к ложбинке между грудями и стала игриво их поклевывать. Антония улыбнулась и хотела стряхнуть птичку, но та заупрямилась, и девушке пришлось в конце концов вскинуть руки, чтобы прогнать ее из этого прелестного гнездышка…