Монашка к завтраку

Начались рождественские каникулы, и преподобный Роджер опять приехал в Блайбери. Он сидел за письменным столом в рабочей гостиной, занятый – в данный момент – тем, что кусал кончик ручки и почесывал у себя в затылке. По лицу его было видно, что преподобный в затруднении: кто-то мог подумать, будто его терзают муки литературного творчества. А он и в самом деле мучился.

– Возлюбленный подопечный Альфреда Петертона… – выговорил он вслух. – Возлюбленный подопечный… – Роджер с сомнением повел головой.

Открылась дверь, в комнату вошел Якобсен. Роджер тут же повернулся к нему:

– Вы уже слышали прискорбную весть?

– Нет. А что такое?

– Бедняга Гай погиб. Полчаса назад мы получили телеграмму.

– Боже праведный! – воскликнул Якобсен, задохнувшись, как от сильной боли, что, похоже, указывало на то, что он выбит из спокойствия, присущего тому, кто ведет жизнь на основе разумности. Еще со времени увечья Джорджа он осознал, как все больше слабеют его защитные укрепления: внешние обстоятельства неуклонно посягали на них. Вот и сейчас одно из них прорвалось сквозь преграды, на какое-то время он оказался в его власти. Погиб Гай.

…Он собрался с духом и, обрывая молчание, смог выдавить из себя:

– Что сказать? Рано или поздно этого следовало ожидать, по-моему. Бедный мальчик.

– Да, прямо-таки ужасно, верно? – сказал Роджер, качая головой. – Я вот пишу извещение, надо послать в «Таймс». Вряд ли стоит вот так: «возлюбленный подопечный Альфреда Петертона», – верно? Звучит как-то не так, а все же хочется как-то во всеуслышание выразить ту глубокую привязанность, какую Альфред к нему испытывал. «Возлюбленный подопечный»… нет, решительно это не подходит.

– Придется вам как-то это обойти, – сказал Якобсен. В присутствии Роджера ему как-то легче оказалось вернуться к жизни на основе разумности.

– Бедный Альфред, – продолжал преподобный. – Вы даже представить не можете, как тяжело он это воспринял. Такое ощущение, будто он сына потерял.

– Какая же это утрата! – воскликнул Якобсен в совершенном расстройстве: «внешнее обстоятельство» чересчур глубоко уязвило его.

– Я как только мог старался утешить Альфреда. Следует всегда иметь в виду, за какое Дело он погиб.

– Уничтожены все имевшиеся возможности. А ведь он был способным парнем, этот Гай. – Якобсен говорил больше сам с собой, нежели с собеседником, но Роджер подхватил его мысль.

– Да, конечно же, он был способный. Альфред считал, что у него впереди большое будущее. Как раз из-за брата я так особенно и скорблю. Сам я не очень-то с этим мальцом ладил. Слишком уж он был эксцентричен, на мой вкус. Такое случается порой: быть чересчур умным, – верно? Это все же не по-человечески. Мальчиком он, бывало, сочинял мне замечательнейшие греческие ямбические стихи. Должен сказать, что при всех своих умствованиях и странностях он был очень хорошим парнем. Все это весьма огорчительно, весьма печально.

– Как он был убит?

– Скончался от ран. Вчера утром. Как думаете, пристойно ли будет в конце извещения в газете вставить какое-нибудь высказывание? Что-нибудь вроде «Dulche et decorum», или «Sed miles, sed pro patria», или «Per ardua ad astra»[101]?

– Вряд ли такое необходимо, – сказал Якобсен.

– Наверное, не нужно. – Губы Роджера молчаливо шевелились: он подсчитывал. – Сорок два слова. Мне кажется, это считается за восемь строк. Бедняжка Марджори! Надеюсь, она не будет слишком горевать. Альфред сообщил мне, что они были неофициально помолвлены.

– Я так и предполагал.

– Боюсь, мне придется известить ее. Альфред слишком сильно расстроен, чтобы сделать что-то самому. Болезненнейшая предстоит задача. Бедная девочка! По-моему, собственно говоря, некоторое время они и не смогли бы пожениться, поскольку у Гая денег, почитай, не было. Эти ранние браки весьма опрометчивы. Прикинем: восемь раз по три шиллинга это один фунт и четыре, – верно? Полагаю, они вполне могут принять плату чеком?

– Сколько ему было?

– Двадцать четыре года и несколько месяцев.

Якобсен беспокойно заходил взад-вперед по комнате.

– Только-только зрелости достигал! В наши дни благодарным надо быть, что есть у тебя работа, что мысли свои есть, чтобы отвратить разум от этих ужасов.

– Это ужасно, верно?.. ужасно. Уже столько моих учеников убито, что с трудом и сосчитать можно.

В стеклянную дверь, ведшую в сад, постучали: Марджори просила впустить ее. Она нарезала остролиста и плюща для рождественских украшений и несла корзину, полную темных блестящих листьев.

Якобсен откинул запор стеклянной двери, и Марджори вошла, пахнув волной холода и улыбок. Такой красивой Якобсен еще никогда ее не видел: она была неподражаема, вся светилась, как Ифигения, вышедшая в своих свадебных одеждах, чтобы быть принесенной в жертву.

– Остролистник в этом году очень слабенький, – заметила она. – Боюсь, не очень-то нам удастся украситься к Рождеству.

Якобсен воспользовался случаем и скользнул в стеклянную дверь. Хотя снаружи и пощипывал неприятный холодок, он все же довольно долго расхаживал туда-сюда по голландскому садику, в чем был, без шляпы, без пальто.