Монеты на твоей ладони

       Высший действует, исходя из всех фигур. Наверное, это правильно. Ведь даже зная, что меня намеренно убивают, выжимают досуха, меня, раскрытую фигуру, слишком опасную одним этим, чтобы дальше оставаться в игре, я все так же буду стоять на страже. И он знает это.

       Я ткнулась лбом в холодный камень и бездумно уставилась вперед, где, нависшее над балконом, колыхалось ощерившееся когтями месиво. Стоит лишь ослабить контроль... Ноя не буду этого делать. Каким бы он ни был, это мой волчонок, и я буду за него до конца. Ведь есть еще мой народ - то, за чье существование я билась всю жизнь. И для Заката это чудовище - шанс выжить.

       Значит - он выживет. А я... Я устала.

       Я сгорбилась под лупящим по скрюченной спине дождем, и чувствовала, что даже сейчас жалкие огрызки сил моих утекали к Хранителю.

       Кровь струилась по бокам, ногам, пальцам. Сил остановить кровь не было. Сил отсечь боль не было. Они все уходили на галерею.

       Сознание подернулось липкой паутиной горячки.

       Отчего больно? До пустоты, до безразличия, до того, что от жизни остается одно - усталость?...

       В ушах зашумело, а потом вдруг наступила тишина. И каменные плиты стремительно понеслись навстречу.

       Я лежала на холодных камнях, бездумно глядя в бездонные небеса. А потом вдруг поняла, что темное облако перед глазами - не облако, а человек.

       До звериного рыка знакомый человек со злыми зелеными глазами.

       Стоящий рядом уже бог знает сколько.

       Вайскопф наклонился надо мной, окинул быстрым взглядом и сунул руку за пазуху. Он там кинжал носит - вместо пистолета - в наплечной кобуре.

       Хотелось смеяться - и ведь знаем друг друга как облупленных...

       Ведь знала же, что не умереть по-дурацки просто не смогу... Одно жаль - обряд не завершен. Я могу держать стихию, даже умирая. Но мертвой - уже не смогу. И все по-дурацки умрут вместе со мной.

       Я пошевелила одеревеневшими губами и прохрипела:

       - Полчаса не подождешь?...

       Он вскинулся, будто не ожидал, что труп умеет говорить. Сама все и испортила, дура...

       Видимо, так все и было... Чужие губы скривились - оскалился, бросил:

       - Дура!

       Меня схватили горячие, ослепительно горячие для моего заледеневшего тела руки, сгребли в охапку и... притянули к другому телу, прижали так, что я забыла, что надо дышать. И чувствовать, и думать, и понимать...

       - Ты вообще соображаешь, что я тебя уже похоронил?!...

       Дождь, дождь, дождь... И ладонь, зарывшаяся мне в волосы.

       Я видела нас со стороны - говорят, так бывает в самом конце. Ян сидел на жестком камне под башенным зубцом, я свернулась у него на коленях, и голова моя прижата к его груди, где бешено, испугано колотится сердце...

       В меня потоком хлынуло тепло. Я зарылась в него пальцами, лицом, всем телом. Чьи-то пальцы что-то рвали, пытались что-то убрать, и я отбрасывала их, эти мешающие мне пальцы. И впитывала, впитывала жар, накрывший меня горячим одеялом. А потом вместе с теплом ко мне потекла сила. Инстинкт рванулся к ней, потянул на себя, заполняя резервы.

       Разум проснулся последним.

       Куртка, укутывающая теплым коконом. Разорванная рубашка и мои руки, пробравшиеся под воротник к живительно теплой коже. Весьма далеко пробравшиеся. Хм...

       - Почему?... - один короткий вопрос. Один быстрый выдох. Но в нем было все.

       - Ты как думаешь, Волчица? - один короткий, быстрый, злой ответ. И в нем тоже было все.

       - Ответь...

       Как же ты нерасчетливо, нерационально, мое смертное сердце...

       - А что ответил бы твой Кайл?! Что ответил бы твой Вожак, великий, могучий Серебряный Волк, который таскался за тобой, как собачонка?! Таскался по пятам, прыгал у твоих ног и вилял хвостом, высунув язык от восторга, если удавалось ткнуться носом в твою руку. Как же я его ненавижу!... - он отвернулся. - За то, что ты была - его.

       Он говорил, тихо, горько, а руки его, словно и не замечая слов, обнимали все сильнее, прижимали к груди, судорожно, резко, будто боялись, что сейчас я исчезну. А я лежала в кольце этих рук и чувствовала, как исчезает звенящая пустота в душе. Как уходит куда-то боль. Как комок из горечи и глухой тоски распадается, растворяется, исчезает.

       И губы, горячо, торопливо, почти украдкой, но нежно-горько целующие. В мокрые от дождя щеки, нос, губы, веки... И мои губы, открывающиеся навстречу, и целующие точно также торопливо, нежно, украдкой от богов. Пальцы, скользящие по шее, гладким щекам, зарывающиеся в волосы.

       - Какой же ты болван. Еще и ревнивый...

       И слова вдруг перестали быть нужными. Из его глаз ушла копившаяся месяцами боль, а из поцелуев - осенне-горький привкус. И мне вдруг - вдруг захотелось жить. И все потому, что мы - быть может за все века, что знакомы - рассмотрели друг друга и себя самих до конца. И поверили тому, что увидели.